обогащает книгу. Следует понимать, что речь идет не о чистой размытости символистов, чьи неточности – именно в силу затемнения смысла – могут означать что угодно. Я говорю о сознательном пропуске части романа, что позволяет нам его истолковать тем или иным образом, – и обе интерпретации предусмотрены автором. Например, в «The Lesson of the Master»[294] мы не знаем, является ли совет, который герой дает ученику, полезным или зловредным; являются ли дети в «Turn of the Screw»[295] сообщниками призраков или их жертвами – а призраки, в свою очередь, могут оказаться демонами. С какой из дам, силящихся раскрыть тайну Гилберта Лонга в «The Sacred Fount»[296], на самом деле связана эта тайна? Какую цель в «The Abasement of the Northmores»[297] преследует миссис Хоуп? Отметим еще одну проблему в этом изящном рассказе о мести: о внутренних достоинствах и недостатках Уоррена Хоупа мы знаем только со слов его жены.

Джеймса обвиняли в склонности к мелодраматизму; это связано с тем, что для него факты служат лишь способом гиперболизации и акцентирования сюжета. Так, в «The American»[298] преступление мадам де Бельгард само по себе невероятно, но объяснимо – как символ падения старинного рода. В рассказе под названием «The Death of the Lion»[299] гибель героя и бессмысленная потеря рукописи – не более чем метафоры, подчеркивающие равнодушие тех, кто им восхищается. Парадоксально, но Джеймс не психологический автор. Ситуации в его книгах отталкиваются не от персонажей. Герои выдуманы, чтобы оправдать ситуации. Обратный случай – это романы Мередита.

Критических работ о Джеймсе предостаточно. См. монографию Ребекки Уэст «Генри Джеймс» (1916), книгу Перси Лаббока «The Craft of Fiction»[300] (1921), номер журнала «Hound and Horn»[301] за апрель и май 1934 года, выпущенный в честь Генри Джеймса, «The Destructive element»[302] (1935) Стивена Спендера и страстный текст Грэма Грина в сборнике «Английские романисты» (1936). Его статья кончается такими словами:

«…Генри Джеймс столь же одинок в истории романа, как Шекспир в истории поэзии».

1945

Книжные рецензии

Эдвард Каснер и Джеймс Ньюмен

«Математика и воображение»

Пересматривая свою библиотеку, я с удивлением убедился, что чаще всего перечитывал и марал рукописными пометками «Философский словарь» Маутнера, «Историю философии в биографиях» Льюиса, «Историю войны 1914–1918 гг.» Лиддела Гарта, «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Босуэлла и книгу психолога Густава Спиллера «Ум человека» (1902). Готов предположить, что годы прибавят к этому разношерстному каталогу (где есть и простые следы старых привычек, вроде Льюиса) прелюбопытнейший том Каснера и Ньюмена.

Четыреста его страниц прозрачным языком рассказывают об очевидных и постижимых чудесах математики, понятных (или кажется, что понятных) обычному пишущему: неисчерпаемой карте Броувера, четвертом измерении, которое предвидел Мор и, по его собственному свидетельству, угадал Хинтон, переходящей границы пристойного ленте Мебиуса, зачатках теории бесконечно малых, восьми парадоксах Зенона, параллельных, пересекающихся в бесконечности линиях Дезарга, бинарном исчислении, увиденном Лейбницем в диаграммах книги «Ицзин», замечательном Евклидовом доказательстве космической бесконечности простых чисел, загадке Ханойской башни, двойном или рогатом силлогизме.

Что до последнего, которым любили баловаться греки (Демокрит клянется, что абдеритяне – лжецы, но Демокрит – абдеритянин и, следовательно, лжет, а следовательно, то, что абдеритяне – лжецы, неверно; следовательно, Демокрит не лжет, а следовательно, абдеритяне – лжецы и Демокрит лжет и т. д.), то существует бесконечное число его разновидностей, отличающихся друг от друга не ходом мысли, а участниками и сюжетом. Авл Гелий («Аттические ночи», книга V, глава X) говорит об ораторе и его ученике; Бараона де Сото («Анхелика», песнь XI) – о двух рабах; Сервантес («Дон Кихот», II, 51) – о реке, мосте и виселице; Тейлор в одной из своих проповедей – о человеке, который слышит во сне голос, говорящий, что все сны обманчивы; Бертран Рассел («Introduction to Mathematical Philosophy»[303], с. 136) – о множестве множеств, не включающих самих себя.

Ко всем этим прославленным головоломкам прибавлю следующую:

Человек на Суматре хочет стать профессиональным предсказателем. Экзаменующий его колдун спрашивает, пройдет ли он или провалится. Соискатель отвечает, что провалится… И так до бесконечности.

1940

Эдвард Шенкс

«Редьярд Киплинг»

Стоит упомянуть Киплинга, как неминуемо возникает лжепроблема: должно ли искусство служить политике? Говорю «лже», поскольку те, кто потехи ради взваливает на нас ее бессмысленное обсуждение, забывают одно: мало что в искусстве значит меньше, чем намерения автора. Допустим, году в 1853-м Уолта Уитмена вдохновило сумрачное учение Шопенгауэра (а не безоблачное – Эмерсона). И что, его песни станут другими? Не думаю. Библейский стих сохранит ту же первородную горечь, бесконечные перечни раскроют ужасающее многообразие мира, американизмы и варваризмы подойдут для жалоб не хуже, чем для нынешних восторгов. В смысле исполнения не изменится решительно ничего. Я не раз задумывался о переворачивании авторского замысла; в любой литературе есть знаменитые книги, истоки которых неуследимы или сомнительны. Для Унамуно «Мартин Фьерро» – это «песнь об испанском воителе, водрузившем крест над Гранадой, а позже отправившемся в Америку, неся туда цивилизацию и прокладывая дороги в непроходимой глуши»; для Рикардо Рохаса – «дух родной земли» и «первозданный голос самой природы»; я же всегда видел в нем скромного крестьянина, вырождающегося в поножовщика у трактирной стойки… Батлер, знавший «Илиаду» наизусть и переведший ее на английский, воображал ее автора кем-то из троянских юмористов; не всякий эрудит с этим согласится.

Случай Киплинга особенно любопытен. Как в восхвалениях, так и в проклятиях его уравняли с Британской империей. Приверженцы этого государственного союза подняли на щит имя писателя, моральные достоинства стихотворения «If»[304] и несколько чеканных страниц, провозглашающих неисчерпаемую многоликость Пяти Наций и радостное подчинение индивида долгу перед империей. Противники империи (приверженцы иных империй) все это отвергают либо вычеркивают из памяти. Пацифисты противопоставляют многотомному наследию Киплинга один-другой роман Эриха Марии Ремарка, забывая, что самые ошеломляющие открытия «На Западном фронте без перемен» – бытовые тяготы войны, признаки физического страха героев, солдатский жаргон на каждом шагу – сделал бичуемый ими Киплинг в «Казарменных балладах», первый выпуск которых увидел свет в 1892 году. Понятно, что тогда этот «грубый реализм» был встречен викторианской критикой в штыки; сегодня его продолжатели не прощают автору малейшей трогательной ноты. Итальянские футуристы не помнят, что именно он первым среди европейских поэтов прославил чистую и слепую неутомимость машины…[305] В конце концов, все – и обожатели, и хулители – сводят его до незамысловатого певца империи и предпочитают думать, будто пары элементарных политических штампов достаточно для эстетического анализа тридцати пяти ни в чем не повторяющихся томов. Иначе как тупой эту уверенность не назовешь, убожество ее бросается в глаза.

Перейду к