на асфальт. Очки соскочили и упали на дорогу, покрытую скользким слоем таящего снега. Алексей шагнул вперед в почти инстинктивном желании протянуть старику руку и помочь подняться, но тот отполз от него задом, как каракатица, с совершенно белым лицом, передернутом в гримасе ужаса.

Злость Алексея мгновенно прошла. Он уже почти раскаивался, ему стало неловко и стыдно из-за своей неоправданной грубости. Он даже не мог с уверенностью сказать, из-за чего так разошелся. Пару секунд назад он был сам не свой, а теперь словно очнулся. Алексей в замешательстве застыл на месте.

— Прочь! Прочь от меня! Я не хочу, чтобы он явился за мной, так же как пришел за Мишкой! Прочь! Прочь! Прооооочь!

Крики Витюхова стали неразборчивыми, но Алексей ощутил знакомый терпкий привкус безумия. Горло перехватило удушьем, как при анафилактическом шоке. На периферии зрения возник черный ореол. Он понял, что вот-вот упадет.

Я не хочу, чтобы он явился за мной, так же как пришел за Мишкой!

Мишка… Михаил Пантелеев.

Я не хочу, чтобы он забрал меня!

Белая собачонка захлебывалась лаем. В окне соседнего дома мелькнуло красное старушечье лицо и сразу же спряталось за занавеску. Алексей представил себе, как могла выглядеть эта сцена со стороны и отступил к машине, с трудом переставляя ватные ноги. Он начал оглядываться в поисках других свидетелей. Но их не было.

Витюхов продолжал визжать как сумасшедший:

— Нет! Нет! Прочь! Сгинь! Уйди!

Приступ удушающего кашля. Горловые хрипы и снова:

— Аааааа! Прочь! Прочь! Прооооочь!!!

Собака с лаем металась между ржавой водопроводной колонкой и растянувшейся вдоль дороги коричневой лужей. Игнат Витюхов вскочил на ноги посреди улицы и заковылял прочь, смешно подпрыгивая и приволакивая левую ногу. Оторванная подошва ботинка хлюпала по дороге как заячья губа.

— Нет! Я не тот, кто тебе нужен! Сгинь, нечистая! Сгинь!

Алексея прошиб холодный пот. Он взялся за ручку двери автомобиля, открыл ее дрожащей рукой. Дрожала не только рука — дрожало все тело. Сердце работало тяжело и глухо, будто старатель с киркой, забравшийся под землю в поисках опалов. Влажные снежинки ложились на лицо. Он повернул ключ в зажигании, с трудом восстановил дыхание, воткнул заднюю и отъехал от магазина.

«Зачем я вообще оказался в этом проклятом месте? И какая отвратительная получилась сцена… просто черт знает какая мерзкая!»

Алексей вырулил на шоссе, все еще ощущая легкий озноб. Деревня в зеркале заднего вида превратилась в узкий коридор, забитый хлопьями снега.

«Он начал орать, потому что ты спросил его о волках», — От этой мысли внутри поднялось тяжелое душное облако страха, напоминающее угарный газ. И одновременно его колотило от нездорового возбуждения. Он обогнал по встречке огромный «КамАЗ», нагруженный щебенкой, и «подрезал» его, возвращаясь в свою полосу. Водитель самосвала отчаянно сигналил. Алексей не слышал ничего.

«Он знает, какие звери водятся в этом лесу, а также, кто их туда выпустил и зачем. Он знает Укротителя зверей. Знает и боится его до смерти».

И следом за тем:

«Если он понял меня и испугался, испугался без дураков, по-настоящему, значит я не безумен, значит все это происходит на самом деле!»

Он вылетел на Рязанское шоссе в пологом заносе, со скрипом тормозов и визгом покрышек. Его неожиданный маневр заставил водителя помятой «буханки» пропахать шинами десять метров дороги.

— Сукин сын! Пижон! Чтоб тебе пусто было! — Водитель высунулся из окна и замахал кулаками. Алексей не обратил на него внимания. Он перебросил рычаг с третьей передачи на вторую, отпустил сцепление и втопил газ в пол.

«Это уже посещало меня однажды. Когда-то очень давно, в детстве, еще до того, как я сделался циником. Возможно я видел это во сне».

Мысль вспыхнула и пропала, но Алексей знал, что она вернется.

Непременно вернется.

Три дня спустя они, наконец, выбрались на плоскогорье, где их взорам предстал Крест. Звериная тропа извивалась вдоль речной долины, по краю застывшего лавового потока. Белая ледниковая вода бурлила и пенилась на перекатах. По берегам рос колючий кустарник и низкорослые хвойные деревца. Растрескавшиеся пласты базальта усеивали ржавые пятна лишайника. Кое-где на изломах и в рытвинах проросла трава. Далеко на западе, из-за одинокой вершины выглядывала половинка Валькирии — непривычно тусклая, словно обесцвеченная. А колец не видно совсем. За четыре часа до полудня она осела и легла спать за горой. Как раз в это время отряд сделал привал неподалеку от галечного плеса и подкрепился горячими консервами. Они так и не смогли разнообразить свой рацион несмотря на обилие мелкой живности.

Робинс попробовала охотится на серых птиц, вьющих гнезда на скалах, но, когда она подстрелила одну для пробы и выщипала перья, мяса в ней оказалось едва ли не восьмая часть от общего веса — остальное хрящи и кости. Килар решил, что на такую жалкую добычу не стоит расходовать патроны, и обе спутницы с ним согласились. Даже Робинс в кои-то веки не стала затевать спор. Для того, чтобы прокормить всех троих, ей пришлось бы ежедневно убивать до десяти-пятнадцати птиц или столько же мелких грызунов. А это означало истратить половину винтовочного магазина за сутки. Им вряд ли удастся разжиться боеприпасами в обозримом будущем, и у них нет времени ставить силки и устраивать ловушки.

Робинс проверила снятый с огня котелок, взболтала ложкой варево, попробовала языком, потом отхлебнула и пустила по кругу.

— Эти горы не вдохновляют, но они покажутся тебе райским уголком по сравнению с долбанными джунглями, — весело пообещала она. — Здесь есть какая-то стабильность. Есть, на что опереть пятую точку, и она при этом останется сухой.

— Наверное, ты облазила долбанные джунгли вдоль и поперек? — предположил Килар. Он оторвался от горлышка фляги, подул на горячую жижу в котелке, сделал пару глотков. Вареная тушенка с горохом или бобами — вот и все разнообразие.

— Дальше, к западу, где проходит граница, — объясняла Робинс. — Но особой разницы нет. И тут, и там — сплошное болото: грязь, вода и москиты. А еще черви, пауки и разные ядовитые гады. Есть зеленые кровососы, хвостодралы и хищные ящеры размером с корову. Я бы предпочла годик-другой отдохнуть на нарах в Тюрьме Падших, лишь бы нашлась другая