старую истину есть некоторые новые доказательства, но многое и упущено.

Архиерей, благословив его после проповеди, тоже ничего не сказал.

Потолковали немножко священники, и похвалили те, у которых дети еще учились в семинарии.

С особенною, впрочем, торопливостью и усердием клались за обедней поклоны, когда отпирались и запирались Царские врата и ширкала по стальному пруту на медных колечках шелковая, яркого цвета завеса. На такой случай, как и на некоторые другие, сколько известно, существует в народе особая молитва, Бог весть откуда взятая и кем завещанная, но всем хорошо знакомая и богомолами усердно повторяемая: «Шаркни, Боже, по душе, по телу, по животу, по жене, по детям, по моему здоровью».

Привычные к церкви, прислушавшиеся к словам, но неграмотные и темные люди придумывают и свои молитвенные возглашения, спохватываясь вовремя от дремоты, чтобы перекрестить рот или спешно выговорить при том случае, когда во время каждения вспыхнет у дьякона в кадиле ладан огненным пламенем:

- Матушка «Неопалимая купина», не опали ты меня!

Кончилась обедня, кончился и соборный молебен.

Под веселый, громкий и продолжительный звон расходились молельщики, всякий по своим местам и делам. Некоторые из них прямо превратились в торговцев и натягивали на железный аршин кумачи и ситцы. Самая большая часть обратилась в ту крикливую базарную толпу, которая неизменно вырастает после молитвы и подле места моления с самых древних языческих времен. И на этот раз и на этом месте оказалось то же, что в самые отдаленные доисторические времена в Ромнах под Ильин день, значительно позднее Коренной, под Курском, и еще ближе к нам, под Макарьевом на желтых водах Волги, и т. д.

В толках и хлопотах о насущных нуждах начинает на базаре слабеть и улетучиваться то бодрое и свежее чувство, которое было возбуждено или подогрето всей обрядовой торжественностью праздника и блеском богослужений.

Очень невдолге начала шипеть гармоника и тринькать балалайка. Еще не кончился и монастырский звон, а уже начали встречаться одиночки, пары и тройки подгулявших мужиков, горланивших песни и пришедших в такое состояние тела и духа, которое невольно вызывало вопросы встречных:

- Где это вы наторопились?

Дольше берегли поселившееся в душе отрадное настроение те из усердных, опытных и умелых, которые привыкли молиться, приучили себя вникать и прислушиваться, - словом, те, которые из богомольцев превратились в монастырских гостей и сидели по кельям до вечерен.

Угощение было неизбежно и производилось с полным радушием и русским гостеприимством, но так скрытно и смирно, что со стороны можно было думать, что служба утомила, и монастырь, исполняя вековечную задачу, погрузился, по обычаю, в свою ежедневную мирную, тихую и однообразную дремоту.

Были даже свои гости и у архиерея.

Глава IX

В серой муарантиковой рясе, в клобуке, очень широко расходившемся кверху, время от времени поправляя панагию и ордена, сидел архиерей на диване перед столом, обставленным с двух сторон креслами, в ожидании гостей.

Когда он отправлялся за платком в карман подрясника и при этом распахивал полу рясы, видно было, что и этот подрясник был также шелковый, голубого цвета материи, подпоясанный широким, шитым шелками и бисером великолепным поясом.

Монастырский настоятель - архимандрит только что успел поднести владыке большую рюмку красного вина и Богородицын свежий хлебец и стоял в ожидании благословения. У открытого окна виднелся стоявший с широкими плечами, круглым животом и высокой грудью протодьякон, тоже весь в шелку и в богатом поясе.

Искоса взглядывал он в окно, под которым тихо и смиренно прохаживался монах, словно обронил что и теперь ищет. Едва скрывая улыбку, переносил протодьякон взгляд со двора на владыку и переминался ногами и раз даже поперхнулся и крякнул.

Владыка заметил это и понял:

- Протодьякон, что ты тут праздно стоишь? Ступай! Теперь ты мне не надобен.

Встрепенувшись, как бы от полусна, протодьякон быстро и ловко подошел под благословение и, целуя мягкую как пух руку, проворчал басом:

- Приемлю дерзновение попросить святого благословения.

- Ступай, ступай: ждут уже, поди.

Отпустил он и настоятеля, обещавшись позвать его, когда понадобится.

Сам стал принимать гостей и посетителей, заговаривал с ними и старался, сколько возможно, быть любезным хозяином, но не уступал никому своего дивана.

Начало обычное:

- Ныне православным наипаче благопотребна и благовременна молитва: очень горячее лето, все горит. Оттого, полагаю, столь велико стечение народа в обитель, какового я уже не упомню! - сказал он такую фразу, которую в это же самое время, может быть, проговорили с ним в самых отдаленных монастырях и городах не один десяток раз.

При молчании, с благовейным вниманием председящих владыка продолжал, оправляя обеими руками клобук и побрякивая крупными четками из тяжеловесов:

- В храме душно было. Я уже приказывал в алтаре все окна открыть. В старинных храмах очень неудобно освежать воздух. Старинные люди любили тепло жить, - замечал архиерей с легкой улыбкой, которая передалась и посетителям и ободрила их.

Один заметил было, что пар костей не ломит, но другой перебил вопросом:

- Утомиться изволили?

- Какое же утомление в молитве? - довольно резким тоном отвечал владыка вопросом и продолжал: - Молитва укрепляет и освежает. Иоанн Богослов восхищен был даже до третьего неба. Я с крестным ходом обхожу половину нашего города и не ощущаю ни малейшего утомления.

- Мне сидеть подолгу гораздо мучительнее, - продолжал он занимать гостей.

В это время молодой келейник разносил чай в чашках. Первую поднес архиерею, а подавая прочим, кланялся, не разгибая спины, всей доской. При этом волоса его срывались на лицо, но он быстро встряхивал головой назад, отчего очень скоро и ловко размещал длинные волоса по своим местам. То же самое делал и следовавший за ним послушник, заведующий орлами и посохом, носивший теперь лоток с нарезанными ломтями белого хлеба монастырского печения, но не сдобного и не сладкого - по монашескому смирению, нестяжанию и скудости.

Разговор вертелся на общих местах и кое-каких замечаниях на вопросы, а потому был вял, натянут и неинтересен.

Интереснее были самые гости.

Придерживаясь на кончике кресла, некстати и без причины улыбался толстый купец в радужном жилете и не знал, куда девать свои руки. На оплывшем лице изображал он испуганный вид, говоривший, что попал сюда владелец его не столько по охоте и доброй воле, сколько по принуждению или по обязанности. Он не знал, что с собой делать, и положительно ничего не мог говорить.

Это один из многих. Некогда богатый купец, он имел пристрастие к духовным лицам