Часы в ее руке не были изящными, не были совершенными, но они были целыми. Часовая стрелка показывала без четверти шесть через трещины в стекле. Скоро, очень скоро, она будет на экране телевизора.

Она должна была собраться. Вся.

Яэль убавила звук телевизора, так что воцарилась тишина, села на кровать и в последний раз потянула рукав вверх. Волки. Прошло так много времени с тех пор, как она просто смотрела на них, еще меньше обводила пальцем их формы, проговаривала их имена. Так давно, что волк Влада больше был не раной, но покрылся корочкой. Так давно, потому что она забыла помнить. Ее так захватила жизнь.

Волк Мириам прошептал с их койки, над свечой без пламени, без воска: ты никогда не должна забывать…

Так что Яэль обвела их всех. Одного за другим. Жизнь за жизнью. Волк за волком.

Тогда. Улица Луизен. Германия, третий рейх. Ноябрь 1955

Каждую ночь, прежде чем свернуться под простынями (прежде чем они запутаются в ее бешеных, летающих во сне ногах), Яэль смотрела на свою руку. Она глядела на собственную кожу и чернила, которые ввели национал-социалисты. Она позволяла призракам усаживаться рядом с ней и шептать. И она не боялась.

Но цифры начинали раздражать ее.

Она не могла их стереть. И она не могла забыть.

Воспоминания и призраки принадлежали ей. А цифры нет.

Она будет помнить (кем они были, кем была она), но на собственных условиях, через собственные чернила. Вот почему она пошла искать мужчину на улицу Луизен.

Он был совсем не таким, каким Яэль ожидала увидеть тату-художника из подполья. Он был изящным мужчиной – весь, как лоза, со светлыми волосами – который держал свою квартиру в чистоте. Это было небольшое пространство с белыми стенами: голые деревянные полы, альбомы в аккуратных стопках, уголь, уложенный рядом с ними.

Никаких признаков игл, но Яэль знала, что они там были. Иглы были причиной, по которой она пришла, следуя за кроличьим хвостом контактов черного рынка Германии.

– Какого рода картины вы ищете? – мужчина говорил медленно. Даже его шаги были осторожными, когда он ходил по тесной комнате. (Все в Германии ходили как по яичной скорлупе. Неважно, были их сделки легальными, или нет.) – У меня есть немного пейзажей. Портреты. Древесный уголь, акрил, масло.

Он был настоящим художником. Большинства из них больше не существовало. Фюрер – по-прежнему возбужденный и испытывающий горечь от своих художественных неудач в Вене – быстро выпотрошил из Рейха любые истинные шедевры. Яэль видела талант этого человека в ближайшем открытом альбоме. Обнаженная девушка сидела с голой спиной, глядя через плечо. В штрихах художника была любовь – они налетали и нежно изгибались, как прикосновение любовника.

– Я искала что-то более… постоянное. Что-то с чернилами. – Она произнесла слова, которые поручил ей сказать ее последний контакт.

– Понимаю. – Художник перестал вышагивать. – Тогда следуйте за мной.

Комнатушка была чуть больше шкафа – укрытая накладными панелями и стойкой с тяжелыми пальто. Внутри был стул, бутылки чернил, лоток, как у неулыбчивой медсестры из лагеря – заполненный марлей, тампонами и стерильный.

И игла. Он была сложнее, чем та, которой накололи цифры Яэль: с пружинами и винтами и длинной, устойчивой рукояткой. Она почти совсем не выглядела как игла. Но наконечник все еще был там. В ожидании толчка и прокола. Скольжения ей под кожу.

– Чего вы хотите? – Художник подошел к лотку и взял иглу. Она должна была быть тяжелой, однако он держал ее, как мог бы держать кисть. Изящно.

Яэль сняла куртку. Закатала рукава рубашки. Она вывернула свою левую руку так, как делала это столько раз на столе Влада. Она смотрела на художника и его иглу.

Художник посмотрел на ее цифры. Его равнодушное лицо наклонилось в сторону. Как если бы он осматривал картину, каждый мазок и освещение. Каждую небрежную, волнообразную, постоянную линию. Он смотрел так долго, что ее рука начала болеть.

Но Яэль держала ее прямо. Ее рука не дрожала.

– Я видел такое раньше, – сказал он, наконец, – но никогда на такой хорошенькой блондинке.

– Вы можете закрыть это? – спросила она.

Художник надвинул свои очки с проволочной оправой на изящный нос.

– Конечно. Вы подумали о дизайне?

Да. Решение не было трудным.

– Я хочу волков. – Животное, которое несло валькирию Гуннир в бой. Создания свободы и ярости. Которые могли выжить в одиночку, но выли – всегда плакали по своей стае.

– Сколько?

– Пятерых. – Четыре для ее призраков и один для Влада. Так она всегда будет помнить, как смело идти навстречу всему.

– Это займет немало времени. Несколько посещений. – Художник нахмурился и поднял иглу выше. Она блестела в голом свете лампочек шкафа, как некое проклятое сказочное веретено. – Будет много боли. И есть еще вопрос денег.

– Я заплачу за все, – сказала она.

Яэль вытащила пачку рейхсмарок из глубин куртки. Размером с месячное жалованье, по-прежнему скрепленных вместе латунной скрепкой, которую надел Райнигер, когда передал их ей и сказал: «Не трать все сразу».

Это было много денег. Даже по меркам черного рынка. Художник даже не пересчитывал. Достаточно было только толщины банкнот. Он пригласил ее на место.

– Волки. Пять волков, – сказал художник, главным образом себе, когда Яэль скользнула в кресло. Он на мгновение отложил иглу, заменив ее альбомом и древесным углем. Его руки рисовали существ быстро, но аккуратно. Пять волков. Парящих, диких, элегантных. Состоящих из многих, многих, многих линий.

– Вы уверены, что это тот дизайн, какой вы хотите?

Яэль кивнула.

– Просто дайте мне знать, когда начинать.

Яэль посмотрела на цифры в последний раз. Она посмотрела на руку художника – напряженную, с будущими линиями волков – как он извлек иглу и ввел ее чуть выше ее вен. Резко, но твердо.

Совсем как ее рука.

– Я готова, – сказала она.

Сейчас

Помнить и быть расколотой.

(Ты должна быть сломана для починки).

Помнить и воздастся.

Бабушка – та, которая дала ей цель.

Мама – та, которая дала ей жизнь.

Мириам – та, которая дала ей свободу.

Аарон-Клаус – тот, кто дал ей миссию.

Влад – тот, кто дал ей боль.

Это были имена, которые она шептала в темноте.

Это были осколки, которые она вернула на место.

Это были волки, на которых она ехала на войну.

Сейчас. 2 апреля 1956. Императорский дворец. Токио, Япония