не кончая ни которого; горячатся, бранятся, шумят для того только, чтобы обратить на себя внимание, чтобы о них говорили; страстные теоретики, без всякой способности к практической деятельности, они строят свои теории не на фактах, а только на отрицании действительно существующего; применяя их к делу и не зная и не понимая жизни, они только путаются и врут. Кареев воспитывался в одном из высших учебных заведений, но был исключен из него прежде окончания курса за дерзости и оскорбления, нанесенные одному профессору и начальнику заведения. Выйдя из заведения, он вздумал было поступить в гражданскую службу, но не прослужил и полугода, надоел и своему столоначальнику и секретарю и даже членам того присутственного места, в которое поступил, так что его убедительно просили удалиться. Затем Аркадий Степанович схватился было за литературу, но все его статьи за дикость и бестактность были с ужасом возвращаемы редакторами. Наконец Кареев задумал поселиться в деревне с целью преобразовать быт своих крестьян: научить их правильному хозяйству, облагородить и образовать. Но дела с своими крестьянами для него было мало: он хотел в этом отношении влиять на весь свой край. Для этого он начал ездить к помещикам, рассуждал о правах крестьян на уважение и заботливость помещика, доказывал необходимость учить их грамоте и сельскому хозяйству. Наконец, чтобы подать пример, он открыл у себя школу как для своих, так и для чужих крестьян; но чужие никто к нему не шли, а потому он должен был ограничиться своими. Приказано было всем мальчикам от 8 до 17 лет являться в школу, где учить брался сам помещик лично. Крестьяне, разумеется, повиновались, и хотя почесывали затылки и жаловались на новые порядки, отнимавшие у них надсмотрщиков в работе, но детей своих высылали на ученье. Школа была открыта, Кареев принялся за обученье с жаром, с каким обыкновенно принимался за всякое новое дело, но, на беду, он выдумал какую-то новую, мудреную систему обучения грамоте, по которой ученики его через месяц же должны были свободно читать и писать. Это система была действительно новая и ни на что не похожая, только мальчики ничего не понимали, месяц прошел, а они не только не выучились читать, но даже никто из них не знал азбуки. Такая тупость и неспособность мальчиков выводила Кареева из терпения; он уже готов был остановиться на мысли, что русское простонародье вовсе лишено способности к развитию. В это время он где-то вычитал, что между раскольниками грамотность распространяется преимущественно чрез женщин и особенно старых девок, он остановился на этой мысли: и тотчас отдан был приказ по вотчине; чтобы все девки шли к баричу в ученье. Перед таким приказанием мужики решительно стали в тупик, сходились, толковали между собою, кричали, ругались, спорили, наконец положили идти к господину и просить у него милости: не отменит ли девок от ученья да уж не порешит ли и совсем эту окаянную школу. Согласились, пошли. Снявши шапки, столпились у крыльца господского дома и послали старосту вызвать барина.

Барин вышел.

– Что вам ребята?…

– Да мы к вашей милости… – отвечала вся толпа в один голос.

– Что же нужно?…

– Да вот насчет твоего-то приказа.

– Насчет какого приказа?

– А вот насчет девок-то…

– Ну что же насчет девок?… Говорите…

– Да уж нельзя ли как отменить, кормилец… Это уж ни на что не похоже… Какое это уж дело… Это выходит совсем разоренье… – послышалось из толпы несколько голосов разом.

– Да я этак ничего не пойму… Говори кто-нибудь один за всех…

– Ну говори ты, дядя Девин… Говори… у тебя девка…

– Да что мне-то говорить… Я не один, не у одного меня девки-то… Говорите все… – отвечал дядя Девин, рыжий, широкоплечий и приземистый мужик с плутоватым лицом.

– Ну что не один… Знамо, не один… Уж говори, значит… Мы за тобой… Все единственно, выходит… – послышалось из толпы опять несколько голосов разом.

– Мне, коли барин прикажет, я стану говорить… А то, что мне говорить то… – возражал дядя Девин…

– Ну, говори, говори хоть ты… Все равно… – приказал Кареев.

– Мне вот коли господин позволение дал, я могу говорить… А то как я стану говорить без господского приказа?… Сами вы, ребята, посудите…

– Ну, так говори же… – нетерпеливо повторил Кареев.

– Вот, что батюшка, Аркадий Степаныч, доложить не во гнев твоей милости, – начал Левин, запуская большие пальцы обеих рук за кушак. – Изволил твоя милость приказать насчет девок, чтобы то есть девок к твоей милости в ученье предоставить… Так мир, значит, вот все наши ребята теперича пришли просить твоей милости, нельзя ли как это дело оставить… Значит, отмену сделать…

– Да, уж отмени, кормилец, – подхватил седой старик из толпы.

– Да зачем же отменить?…

– Нет уж отмени, кормилец, – продолжал тот же старик. – Какое уж это дело: девок учить… Это дело несхоже…

– Какое уж это дело… Что девка… Что уж это: девок учить… Нет уж отмени, Аркадий Степаныч… – заголосила толпа…

– Ну опять все закричали… Молчите вы. Говори ты один… как тебя, Панфил, что ли?…

– Левка, Аркадия Степаныч.

– Какой Левка… Что за Левка!.. Я этого терпеть не могу… Как твое настоящее имя?… Лев, что ли?…

– Да оно точно что Левонтий… Левин, батюшка, Аркадий Степаныч…

– Ну, так так и называй себя… К чему это унижение?… Левка… Этого никогда не смей делать… Вы знаете, что я уважаю ваше человеческое достоинство… А ты сам себя унижаешь! Левка… Что за Левка…

– Да это нам ничего, батюшка… Мы перед твоей господской милостью завсегда должны трепет иметь…

– И это совсем лишнее… Всякий человек должен уважать себя, уважать свое человеческое достоинство… С какой стати ты хочешь унижать себя передо мною… Я такой же человек, как и ты…

– Как это можно, Аркадия Степаныч… Можно ли это применить твою милость ко мне, серому мужику…

– Ну, да об этом мы после потолкуем… Слушайте, ребята, что я буду спрашивать и говорить… А ты отвечай мне за всех. Вы просите, чтобы я не учил ваших девок грамоте?

– Да уж отставь, кормилец, отмени… – грянули мужики хором, с низким поклоном.

– Ну молчите же… Отвечай мне Леонтий, отчего вам не хочется, чтобы я учил ваших девок?…

– Да уж та что мир, Аркадия Степаныч, полагает, что уж это будет оченно обидно… Так ли, ребята?…

– Да уж как не обидно… уж оченно обидно… Совсем разоренье, – подхватили мужики.

– Да чем же обидно?… И какая тут обида? Ведь я это делаю для вашей же пользы. Когда ваши дочери выучатся грамоте, они незаметно обучат своих братьев,