ли, поверят ли, что я едва свожу концы с концами?… Что я должен дрожать и рассчитывать над каждой копейкою?… Нет, этому никто не поверит… И что особенно ужасно: этому не поверят даже внутри собственной моей семьи, не поверит жена… Это ужасная, невыносимая мысль… Нет, Осташков, ты счастливец в сравнении со мной!.. Ты этого не понимаешь…

– Очень понимаю, батюшка, Николай Андреич… Как можно не понимать… Только одни разве бесчувственные люди не чувствуют ваших благодеяний… А я очень чувствую… Вот как перед Богом… – Осташков прослезился от искреннего сердца и поцеловал Паленова в плечо.

– Спасибо тебе, Осташков… Я знаю – ты добрый, благородный человек… Но только ты все-таки меня не понимаешь…

– Нет, Николай Андреич, понимаю, все ваши слова понимаю и к сердцу беру… Все чувствую, Николай Андреич, только выговорить не могу, потому что не учен…

– Да ты, может быть, чувствуешь ко мне сожаление, потому что ты добрый человек и видишь, что я страдаю… но понять меня ты все-таки не можешь, и именно потому, что не развит, не образован… Нет, Осташков, надобно, надобно, учиться…

– Да я уж так надумал, батюшка Николай Андреич, чтобы просить вашего неоставления… уж хочу попробовать, может, хоть немножко и пойму… уж как-нибудь, батюшка Николай Андреич хоть маненечко-то оболваньте…

– Оболваньте!.. Ах, ты смешной, Осташков… – сказал Паленов с улыбкою…

– Да право!.. Хоть бы крошечку-то… на человека был похож… – сказал Осташков в восторге от удовольствия, что рассеял тучи на мрачном челе своего благодетеля.

– Я думал о тебе и говорил с одним господином Карцевым… Ты его не знаешь?…

– Видать – видал… а знакомства у нас этакого нет, чтобы там милости его были ко мне… и в дому у них еще не бывал…

– Он человек умный и образованный. Я должен это сказать, хоть мы и спорим с ним постоянно. Правда, есть у него этакие стремления… бранит все… говорит иногда о таких вещах, о которых ему, по молодости лет, еще и рассуждать бы не следовало… Ну, да это – результат современного направления и бредней университетских профессоров. Впрочем что я говорю с тобою об этом… Ты этого не поймешь… Так вот я его просил о тебе: он там у себя в деревне учит грамоте своих мальчишек и даже девок крестьянских… И вообще он большой ревнитель просвещения… Он с радостию берется учить тебя… Так вот поезжай к нему – я тебе дам письмо. Сегодня ночуй у меня и завтра же утром отправляйся к нему…

– Оченно хорошо-с, батюшка Николай Андреич… Только что, если он меня теперь будет у себя останавливать: мне ведь в теперешнее время несподручно у них остаться… Тоже работишка в поле… Вот жнитво идет, а у меня и то с этими разъездами да хлопотами вся работа стала: одне-то бабы не успевают поправляться… А вот я бы убрался, да уж тогда…

– Ну, это как уж он там тебе скажет, он на зиму в Москву и Петербург сбирается…

– Так разве может работничка не пожалуют ли…

– Ну, ты обо всем этом переговори с ним… Вот я тебе сейчас напишу письмо к нему… Он живет тут недалеко от меня: всего верст пятнадцать.

– А уж вы, батюшка Николай Андреич, будьте отец и благодетель: малолетка моего не оставьте.

– Ну что же уж тут говорить об одном и том же десять раз… – отвечал Паленов с некоторым раздражением… – Ведь уж тебе сказано раз… Мальчик отдан на руки… чего ж тебе еще?…

– Слушаю, слушаю, батюшка… Я так только. Покорнейше вас благодарю за все ваши милости… Мы не стоим того, как вы об нас радеете…

Паленов принялся сочинять письмо. Писание писем было страстью Паленова. В жизнь свою он никогда ни о чем, ни о каком ничтожном обстоятельстве не мог написать коротенькой записочки, о чем бы он ни писал, у него выходили длинные, плодовитые послания. Этою способностью Николай Андреевич очень дорожил и любил ее в себе. Писание писем – этот тяжелый и скучный труд для иных, доставляло Паленову особенное наслаждение, и потому корреспонденция его была огромная, велась им тщательно и аккуратно. Каждое послание записывалось им в особенную заведенную для того исходящую и занумеровывалось… Николай Андреевич иногда с внутренним самодовольствием, иногда с притворной жалобой рассказывал, сколько нумеров выходит у него в год, и в счастливый час эта цифра возрастала на языке его до таких громадных размеров, что ей позавидовала бы иная самая деятельная канцелярия.

В весьма короткое время Паленов испестрил целый лист почтовой бумаги, адресованный Карееву. Коснувшись пользы образования вообще, он нарисовал грустную картину человека неграмотного, отчужденного чрез незнание грамоты от всех интересов мыслящего мира, осужденного, по его словам, коснеть в сфере привычек и убеждений, давно отживших свой век, давно ненужных человечеству, лишенного возможности воспринимать новые взгляды и следить за веком и пр. в этом роде. Потом заметил, что положение неграмотного человека становится еще ужаснее, когда он принадлежит к сословию дворянскому, сословию всегда передовому в деле мысли и умственного развития… Вот я вам представляю, писал Паленов, субъекта подобного рода. Я наблюдал и изучал его в течение нескольких лет. Что бы могло выйти из него, если бы он в свое время получил настоящее и правильное образование? – За тем, увлекшись мыслию о том чудотворном действии, какое должно производить на людей образование, он нарисовал такую картину образованного Осташкова, из которой следовало заключить, что Никеша одарен от природы гениальными способностями, остановленными в своем развитии мраком невежества, в котором он прозябал. И кто же, кто этот несчастный, лишенный света образования! – восклицал Паленов. – Потомок самого древнейшего дворянского рода в нашей губернии, рода, который, как видно из рассмотренных мною документов, был в полной уже силе еще в 13-м столетии, рода, из которого исходили государственные люди и полководцы, мужи совета и брани, честь и краса нашей родины! И вам, может быть, предстоит поддержать жизнь этого увядающего дерева, помочь подняться на ноги этой павшей знаменитости… Я с своей стороны беру на свои руки юную отрасль, сына Осташкова, и намерен вести его самым широким путем образования… Но я забыл, что вы враг всех сословных различий и привилегий, и знатность рода Осташкова не тронет вас. В таком случае делайте для человека, осветите мрак его разумения. По моему мнению, это замечательный, необыкновенный фант, что человек, слишком в тридцать лет от рода начинает чувствовать жажду знания и решается начать ученье с азбуки. Я не без гордости скажу при этом: кто ж этот человек?…