Меня поразила не сама мысль, а то, что её высказываетчеловек, образ жизни которого не должен располагать к рефлексии. Военачальники,капитаны, всякого рода предводители — одним словом, люди действия и быстрых решений— редко пытаются осмыслить мотивы своих поступков. Пожалуй, единственноеисключение — император Марк Аврелий, а больше никого и не припомню.

— А как же… любовь? — спросила Летиция.

У лорда Руперта нашёлся ответ и на это:

— Любовь — это незащищённость, уязвимость, несвобода ипостоянный страх за того, кого любишь и кого можешь лишиться. Я много размышляло том, что это за штука такая — любовь. И, кажется, понял.

— Что же это за штука?

— Любовь необходима тому, кто чувствует, что его сосуд неполон.Тогда человек начинает искать, чем, а вернее кем заполнить эту пустоту. Норазве не лучше наполнить свой сосуд самому, стать самодостаточным, свободным —и не нуждающимся в любви?

Я пометил себе, что нужно будет на досуге обдумать этотаргумент в пользу одиночества, и стал слушать их беседу дальше.

Приведу ещё одно высказывание капитана Грея. Оно, пожалуй,поразило меня больше всего.

Когда Летиция, сгибая и разгибая пальцы на его руке,рассказывала о детстве, он заметил:

— Слушаю вас, и сердце сжимается от жалости.

Она ужасно удивилась, потому что, желая его развеселить,говорила про смешное — в какие игры играл с нею отец.

— Почему?

Насупившись, он сказал:

— Вы любите своего отца гораздо больше, чем он тогозаслуживает. Не обижайтесь, я человек прямой. Говорю, что думаю. Ваши поступки— всегда, в любой ситуации — были вызваны стремлением завоевать его любовь.Вами владеет одна страсть: добиться, чтобы приязнь отца к вам была непрохладно-снисходительной, а такой же живой и горячей, как ваша любовь. Всюжизнь вы доказываете ему, что достойны этого. Из-за этого учились скакать черезпрепятствия, стрелять, фехтовать. Вы ведь и теперь проявляете чудеса храбростии самоотверженности по той же причине. А только не надо ничего никомудоказывать. Вы никому ничего не должны. Кроме самой себя.

Как же она была возмущена его словами! Как горячоопровергала их! Даже расплакалась. Но растирание не прекратила.

Лорд Руперт и сам понял, что наговорил лишнего. Горячопопросил прощения, и в конце концов получил его — «но только из-за снисхожденияк его болезненному состоянию».

Он выбился из сил раньше, чем массажистка. Мне кажется,Летиция могла бы растирать его сколь угодно долго и не устала бы. Но когдаресницы пленника сомкнулись, а дыхание стало ровным, она осторожно убрала руки.

Стоило ей умолкнуть, как он беспокойно дёрнулся и застонал.Она заговорила снова — успокоился.

Тогда девочка поняла, что звук её голоса в самом деледействует на больного благотворно, и больше уже не умолкала. Лишь сталаговорить тише и перешла на швабский.

Поскольку рядом никого больше не было, обращалась она комне:

— Клара, а что, если он прав? Мне часто снится, будто я бегуза отцом, кричу, а он скачет прочь и не слышит, и я падаю в жирную, чёрнуюземлю… Ах, какая разница! Только бы вызволить его из плена. Только бы он былздоров.

Она ещё долго говорила, нарочно стараясь не менять интонациии ритма, чтобы Грею лучше спалось. Голос у Летиции действительно убаюкивал —очень скоро я тоже начал клевать носом (то есть, собственно, клювом).

И вдруг захлопал глазами, услышав кое-что новенькое.

Начало я пропустил и навострил уши (ещё одно неуместное дляпопугая выражение), только когда сообразил, что речь уже не об отце.

— …Он ещё и самый умный, вот что ужасно. Нет, положительноэто самый лучший мужчина на свете. Если б он ещё не был так вопиюще красив! Какон сказал? «Полынный ликёр»? Не особенно приятный напиток… Чтобы полюбитьодиночество, я должна наполнить свой сосуд этой гадостью до краёв? Так можно ислипнуться. Вот если б разбавить его пряным, пенистым, сухим вином, получилсябы волшебный напиток!

Каюсь, только теперь я начал догадываться: происходит что-тоопасное. И виной тому я. Если б не я, зеленоглазый философ не попал бы в этукаюту и моя девочка не смотрела бы так безнадёжно и грустно.

А тут, как на грех, в кубрике опять заревели корабельнуюпесню про ласточку и реющего в вышине сокола.

Летиция сердито обернулась, но крикнуть, чтоб не шумели,побоялась. Хотела выйти к матросам, но сняла руку с груди больного, и онжалобно застонал. Пришлось снова сесть.

Кажется, пение не мешало крепкому сну Грея, и девочкауспокоилась.

— Вот если бы он не был так богат и красив… — вполголосапродолжила она — и не закончила фразы. — Я и так нехороша собой, а за этинедели вообще превратилась в пугало. Руки красные, в цыпках. Лицо коричневое отсолнца. Губы потрескались… Да нет, всё равно ничего бы не вышло. Разве что,если он останется в параличе и ему будет нужен уход… Дура! Мерзавка! — Онаударила себя свободной рукой по губам. — Что ты несёшь?!

Боже, боже, до чего же мне было жаль мою бедную девочку!Впервые в жизни я пожалел, что родился на свет птицей, а нелордом-мореплавателем с чеканным профилем и зелёными глазами. Уж я бы сумелоценить в Летиции не только сильные пальцы и убаюкивающий голос. Увы, дажесамые умные из мужчин поразительно тупы.

— Клара, ты только послушай! — ахнула вдруг моя питомица. —Ведь это же песня про меня! Я слышу её будто впервые!

Чёртовы матросы с душераздирающей стройностью, на дваголоса, выводили припев:

…Ни взмыть, ни прижаться к его крылу

Вовеки — она это знает.

Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!

А сокол высоко летает!

И дальше — про то, как она клюёт червяка, а он рассекаетсолнечные лучи. Про то, как она пытается взлететь, но такие высоты ей «не покрылу». Про её горькие, безутешные слёзы.

У Летиции и самой глаза были на мокром месте. Никогда невслушивалась она в слова так напряжённо. Правда и то, что ещё ни разу при насникто не спел так много куплетов этой бесконечной баллады.

Но вот, после очередного «ахой!» история несчастной ласточки,кажется, подошла к финалу.

Певцы сделали паузу, и концовку повёл только один из них,тенор:

Но вечером выпало счастье ей

За муки за все и терзанья…