На фронте я встречалась с Диной дважды.

В первый раз мы страшно с нею поссорились. До ругани.

Я подыскала отличное местечко для громкоговорителя: готовилась очередная агитпередача для войск противника. Приданный мне солдат уже наладил аппаратуру, когда из-под разбитого танка выползла змеиного цвета ведьма со злющими черными глазами и зашипела: «Проваливай немедля!» Я ответила нормальным голосом: «Давай-ка сама убирайся. У меня важное задание!» Тогда из-под пятнистой плащ-палатки показалась белая рука с тонкими пальцами. Рука сжимала винтовку, направленную прямо мне в живот. «Замолчи. И исчезни! Весь участок мне испакостишь, агитаторша!»

Вот те на — девичий голос!

— И не мечтай. Мое задание поважнее, — перешла на шепот и я.

— Я тут выследила фрицев. Сегодня надо их снять.

— После передачи они сами к нам перейдут.

— Дура! Никто к тебе не перейдет.

— Сама дура!

Так мы беседовали, и ни одна не отступала. Потом маскхалат в бессильной злобе толкнул меня. Я ответила тем же. Кончилась схватка тем, что девчонка со снайперской винтовкой снова заползла под танк, я же со своим агитфургоном отъехала на километр левее.

Дурочками были мы в том болоте близ Ловати. Было нам по девятнадцать лет...

Во время одной из передач, когда фашисты открыли по установке бешеный огонь, осколок попал мне в голову. Кровь залила глаза, голова кружилась, можно было только ползти. Прижимаясь к болотным кочкам, я добралась до возка, на котором мы довезли до передовой нашу звуковещательную установку. Солдат, он же техник, отвез меня к полковому врачу. После перевязки я собралась было в политотдел дивизии, но капитан медслужбы вместо этого доставила меня в медсанбат. Тут я и увидела угольно-черные глаза во второй раз: наши койки оказались рядом. У моей соседки было ранение головы, к счастью не тяжелое: пуля немецкого снайпера почти не задела кость; девушка, однако, была еще и контужена, слегка заикалась и, наверное, поэтому стеснялась разговаривать. Но уже через несколько дней мы болтали с ней чуть ли не сутками напролет.

Дина — так ее звали — была в то время уже прославленным снайпером, но раньше она служила санинструктором батальона и сопровождала раненых сюда, так что в медсанбате знала всех. Она и теперь чувствовала себя по-прежнему медсестрой: забыв о своей голове, помогала ухаживать за ранеными, а когда бои возобновились и новенькие стали поступать потоком, она затеребила и меня: «Поднимайся, надо приглядеть за тяжелоранеными, кого пока нельзя отправлять дальше!» Стащила меня с койки, и мы направились в закуток, где лежал раненный в живот боец.

Симпатичным парнем Яниса Заура в тот момент никто не назвал бы. Боль перекосила его лицо, и оно выглядело серым, стариковским, с потухшими глазами. Ни есть, ни пить он не мог, кормили его искусственно, и я время от времени смачивала мокрой марлей его потрескавшиеся от жара, искусанные от страданий губы. Он постоянно требовал пить, а с некоторых пор непрестанно звал Дину. Шевелиться, приподниматься ему было строго-настрого запрещено, однако он все время вертелся, и я напрасно пыталась его утихомирить. Смирным и послушным он становился лишь в присутствии Дины. Стоило ей сказать: «Потерпи, миленький!» — как Заур умолкал и морщины на его лбу разглаживались. «До свадьбы заживет», — добавляла она весело. И вот настал момент, когда я отчетливо услышала его счастливый шепот: «До нашей свадьбы...» Дина, улыбаясь, кивнула.

— Кто он тебе? — спросила я потом.

— Да никто. Просто разведчик.

— Тогда при чем свадьба?

— Если ему от этого легче, пусть надеется. Войне еще конца-края не видать, сколько ребят не доживет до свадьбы...

Дина и других подбадривала точно так же: «Потерпи, милый, до свадьбы заживет!» — и под марлевой повязкой, оттенявшей ее смуглое лицо и несколько напоминавшей тюрбан, задорно блестели черные глаза. Видно, и Динина шутка, и сердечное участие, и ее красота пришлись раненым по душе, потому что каждому хотелось, чтобы подошла к нему именно она.

Позже война развела нас в разные стороны. Мы не переписывались. Уже в Риге, много лет спустя, я встретила на улице медсестру Малду, и мы стали, как водится, вспоминать фронтовых девчонок.

— А как Дина?

— Плохо. Она в тюрьме.

— Дина? Как же так?

Ответа я не получила.

Был слет ветеранов войны, веселый и печальный. Мы увидели, как поредели наши ряды. И снова я спросила Малду:

— А как теперь Дина?

— Работает на фабрике ткачихой. Недавно у нее умер муж. Ты его не знала — такой Янис Заур, из разведчиков.

— Немного знала.

— Прийти сюда она не захотела. Не может простить, что, когда ее судили, и потом, когда она вышла, кое-кто отвернулся от нее, поверил, что она виновна.

— А она не была?..

— Как сказать... По закону — да, по совести — нет.

На следующий вечер я позвонила Дине: хотела встретиться, поболтать по душам. Услышав мой голос, она обрадовалась, но увидеться не захотела.

— Жилье у меня неважное, да и ничего особенного из меня не получилось. Так что рассказывать нечего. Хотя тебе, наверное, и так понарассказывали.

Так мы и не встретились, и этого я себе простить не могу. Встречи ветеранов — добрая традиция. Как и забота боевых друзей друг о друге. Но слишком часто лишь на кладбище мы сознаем горечь потерь!..

И вот я просматриваю содержимое унесенного из ее комнаты пакета. Старые газеты. Несколько писем, адресованных Дине, и копии ее собственных писем, написанных какой-то женщине в Насву. Отдельные листки с какими-то ее заметками. Но это не дневник. То ли у нее не было времени для регулярных записей, то ли она считала свои дела и переживания слишком мелкими, незначительными... А может быть, не доверяла бумаге? Если бы мне предложили написать о Дине Зауре послевоенной поры, я не смогла бы: очень мало было в моем распоряжении той смальты, мелких камушков, из которых создается цветная мозаика.

И все же попробовать надо. И я сложу все по порядку, чтобы рассказать хоть кое-что о Дине Зауре.

«Что мне труднее всего вспомнить? Суд.

Первый послевоенный год вылился в непрерывный праздник. Как нас всех встретили! Какие две великолепные комнаты дали мне