Какую? А это еще предстоит узнать… Хотя чтотут узнавать, если пан Казик прошел вот уж несколько лавок и нигде не могкупить пороху. Вернее сказать, хозяева отказывались продавать его,отговариваясь тем, что порох у них-де закончился, да и пули тоже. В первыхлавках пан Казик еще как-то верил этим выдумкам, однако в последней поймалхозяина на откровенной лжи, увидав у стены распочатую бочку с порохом. В ответна прямое обвинение москаль сделал наглую рожу и сказал:

– Ну и что, что есть порох? Не про тебя!

– Это отчего ж так? – Пан Казик даженесколько растерялся.

– Да оттого, что не велено нынче порохвам, полякам, продавать, – брякнул хозяин и, судя по всему, немедленнопожалел о сказанном и прикусил язык.

– Что ж так – не велено? –прицепился к нему пан Казик.

– Да вот так.

– А почему?

– А потому, – вызверился наконецхозяин, коему, судя по всему, приставучий полячишка надоел хуже горькойредьки, – что вы нас всех хотите за Сретенские ворота в воскресеньевыманить да там и постреляете. Так на что ж нам это надо – снабжать вас боевымприпасом? Вот подите-ка с голыми руками с нами справьтесь, тогда еще поглядим,чей верх будет.

Пан Казик так удивился, что даже не рассерчална лживого москаля.

– Помилуй Бог, пан, – сказал онбеззлобно. – Зачем же нам, полякам, бить вас, москалей, да еще сгонять заСретенские ворота? Напротив, я слышал, будто там будет устроена препотешнаязабава, а стрелять велено только холостыми зарядами.

– Не заговаривай мне зубы! – рявкнулна него хозяин. – Вали отсюда, понял?

И выставил покупателя вон чуть ли не в тычки.

Вот тут-то, стоя возле лавки, пан Казик иувидал небесные превращения и от души пожелал, чтобы тем градом, который, еслисудить по сему знамению, вскоре непременно развалится, была именно Москва.

Проклятое место! Стоит только вспомнить, какон сюда рвался! И бедного пана Тадека с собой сманил… Царство ему небесное,страдальцу безвинному!

Как всегда, при одном только воспоминании обучасти несчастного Тадеуша Желякачского у пана Казика навернулись на глазаневольные слезы. Сколь много они ждали от московского похода, как рвались внего… и что получилось? Пан Тадек остался спать вечным сном в смоленской земле,а он, пан Казимеж Полонский, стоит сейчас посреди кривенькой, грязненькоймосковской улицы и мысленно проклинает тот далекий день в Самборе, когдавпервые увидел русского претендента, ослепился его блеском – и втравился в этуавантюру.

И ему остро захотелось выпить…

Огляделся – и увидел неподалеку сухую елку,торчащую над крышей покосившегося домишки.

На душе стало чуточку легче, ведь такая елкабыла непременным знаком кабака (то, что в Речи Посполитой называется милымсловом «корчма»). От этого знака все кабаки в шутку звались Иван Елкин. В чемтут шутка и в чем веселье, пан Казик не очень хорошо понимал, но он вообщеплохо понимал шутки, тем паче – москальские. В отличие от родимой Польши, где вкорчме всегда хозяйничали жиды, москали их к сему доходному промыслу недопускали. И хоть винная торговля облагалась большими податями, все же онасчиталась весьма выгодным делом: ведь за самую малость хмельного здесь бралинесусветные деньги, особенно с иноземцев.

Пан Казик побрякал в кармане монетами. Сейчасон промочит горло, и жизнь покажется не столь ужасной. Кроме того, он всегдалучше соображал, когда видел дно чарки, содержимое которой в это времяплескалось в его брюхе.

Он со всех ног бросился к кабаку. Дверь быланастежь, внутри гомонила веселая толпа, а на пороге стоял, прислонясь к косякуи от нечего делать плюя на дорогу, невысокий рыжеватый молодой мужик снебольшой бородой, обливающей его крепкие челюсти.

Именно на эту бороду пан Казик и обратилвнимание. Штука в том, что москали щек не брили и от младых ногтей ходилибородаты. Шляхта же, пришедшая с царевичем, щеголяла голощекой, даром что дляподдержания красоты надобно было каждое утро вострить свою карабелю, потомсмазывать щеки особым (и весьма дорогим, надо сказать!) мыльным камнем либоразваренной до полужидкого состояния гречкой и только тогда,осторожно-осторожненько, стараясь не перерезать горло в спешке, соскрести этомесиво со щек вместе с щетиной. Конечно, лучше, чтобы это делал цирюльник,однако же их было мало, а брали они за свою работу много. Но все это к слову.Важно другое: щеки рыжего мужика имели такой вид, словно были побриты не стольуж давно, недели, к примеру, две назад, никак не больше. Однако же во всемостальном он имел вид совершенно обычный для небогатого московита: подпоясаннаяверевочным пояском рубаха-голошейка дикого цвета [57], такие же портки, заправленные…еще одна несообразица в облике рыжего! Поношенные портки, которые пришлись бытолько полунищему, были заправлены в очень недурные сапоги с чуть загнутыминосами, наборными каблуками и щеголеватыми голенищами: спереди чуть не доколена, сзади ниже, да еще стянуты у запяток нарядными снурками. Сапоги,достойные шляхтича! Откуда они у этого оборванца? Неужто… неужто богатство егос большой дороги?

А что? И очень просто! Слуги даже из богатыхдомов частенько промышляли разбоем, делясь добычей со своим боярином. Пан Казикхотел было возмутиться, но справедливость всегда была сильной стороной егохарактера: разбой слуг во благо господина – дело обычное не только в Московии,но и в Польше. Особенно в военных походах. Да, у войны свои законы, и, ежели быпан Казик был французом, он бы непременно произнес сейчас сакраментальнуюфразу: «А la guerre comme а la guerre» [58].

Но он не был французом, потому ничего такогоговорить не стал, а просто надменно приказал москалю:

– Подвинься, холоп, и дай мне пройти.

– Чего изволишь? – спросилрыжебородый, вскидывая на него бледно-голубые, словно бы преждевременновыцветшие глаза.

– Пройти, говорю, дай.

– Куды? – не понял москаль.

– Куды, куды… – буркнул пан Казик. –В кабак, куды ж еще.

– А, в кабак… – кивнул москаль, однако жене двинулся с места, продолжая глядеть на пана Казика своими странными глазами– приметливыми, цепкими, которым он зачем-то силился придать глупое и дажедурацкое выражение, однако его выдавало напряжение, угадываемое в глубине этихглаз. – А на что те в кабак? – осведомился он наконец не безучтивости и даже попытался улыбнуться, но улыбка эта родилась и умерла нагубах, не отразившись в глазах.