– Е-би-ческая сила… – пылко произнесГриня, устремляя на пана Казика пристальный взор. – Так вот это кто… То-тоя смотрю, мне его рожа знакома!

Значит, потрясенно осознал пан Казик, Гринятоже был в тот чудовищный день в Смоленске? Вот кто поджег дворец и спасзнахарку! Этот рыжий! Они с ведьмою сообщники! Конечно, он видел Казика,который валялся в ногах у Мнишков, вымаливая прощение для друга, и чуть непоплатился за это головой.

Ох, Казимеж Полонский, и попался же ты… Бегиотсюда, покуда цел! Уноси ноги поскорее!

Пан Казик проворно повернулся на каблуках,однако ни шагу сделать не успел, потому что чья-то рука тотчас вцепилась ему вворотник.

Да, Гриня оказался проворнее.

Он подтянул к себе Казика и держал так, больновывернув ему шею.

– Не хочешь Манюню… – прошепталукоризненно. – А по дружку скучаешь небось? Жалеешь? Убиваешься, что тошноему на том свете? Ну, это ты зря. Я там, почитай, побывал – ничего особенного,поверь. Те же мужики, те же бабы – только все с крыльями, как курицы. Неверишь? А хошь поглядеть?

Тут Гриня еще сильнее завернул пану Казику шеюназад… Голова у него закружилась, в ушах зашумело, потом что-то хрустнуло… и вглазах Казимежа Полонского померк белый свет. Но ненадолго. Вскоре сделалось вего глазах необыкновенно ясно и ярко, он увидел купы яворов близ Самбора,увидел каких-то людей… Отчего-то все они были в белом, а позади имели крылья…

– Да ты ему шею свернул! – сизумлением сказала Манюня, глядя в остановившиеся, поблекшие очи поляка.

– А чего ж ты хотела? Чтобы он своимикриками тут весь народ перебулгачил? [62] – окрысился Гриня. – Собрались бы,начали бы пытать, с чего он тебя ведьмой кликал… Договорились бы Бог знает дочего. Нет, так оно легче. Ладно, будет болтать. Ложись, Манюня.

– Чего? – захлопала она своимизеленоватыми лживыми глазенками.

– Чего тут непонятного? Сказано: ложись,ноги пошире растопырь да ори что есть мочи, – приказал Гриня, а когдаМанюня замешкалась, сильным толчком опрокинул ее на спину, задрал юбку, обнаживнагое тело, а сверху уложил на нее мертвое тело пана Казика, для начала спустивс того шаровары.

Полюбовался постыдным делом своих рук,подмигнул Манюне:

– Потерпи, милаха! Потом, когдаприказание князя Шуйского исполним, я тебя приголублю.

– Вот князя бы Шуйского сюда иположить, – натужно простонала она, с отвращением отворачиваясь отполуоткрытых губ мертвеца, из которых тянулась тонкая кровавая нитка.

– Будет болтать! – рявкнулГриня. – А ну, ори, шалава!

– А-а-а-а! – широко разинув рот,пронзительно заорала Манюня. – И-и-и, мамыньки-и-и-и! Спасите,православные! Помогите, кто в Бога верует!

Из кабака повалил народ…

* * *

Через малое время слух о том, что какой-то ляхизнасиловал москвитянку – невинную девушку! – разнесся по городу.Человека, который спас бедняжку от насильника и сгоряча свернул ему шею,москвитяне не выдали. Это вызвало гнев шляхтичей. То тут, то там вскипали дракимежду русскими и поляками, и заварушки эти никак не прекращались. Возле домакнязя Вишневецкого, который потребовал выдачи убийцы, мигом собралась толпа скриками: «Бей литву!» [63]Распространялись слухи, что поляки ночью могут штурмовать Кремль и взять царя взаложники, чтобы тайно вывезти в Польшу. Воевода Мнишек и его сын, брат царицы,с испугу стянули на свой двор всю пехоту, с которой приехали, и вооружилиприслугу. Да и остальные поляки держали ушки на макушке. Послы Гонсевский иОлесницкий превратили свои дома в крепости.

– Государь, в городе неспокойно! –беспрестанно твердил Басманов. – Надо усилить караулы!

– Все сделано, – ответил Шуйский, ицарь поверил ему, успокоился, ушел в покои царицы, где танцевали, гдеготовились к завтрашнему маскараду.

Все и впрямь было уже сделано Шуйским… Целыйкорпус войск, привлеченный на сторону заговорщиков, – восемнадцать тысяччеловек! – вошел в Москву, занял все ее двенадцать ворот и преградилдоступ в Кремль и выход из него. Караул из ста человек драбантов Маржерета,обыкновенно стоявший в Кремле, был тайным приказом Шуйского уменьшен дотридцати человек.

Наступала ночь… Луна была совершенно кровавая,а уж какой ударил мороз!

Это была ночь страшных сновидений.

Сбывшихся сновидений!

Постель была такая широкая, что Марина иногдасреди ночи оказывалась где-то далеко. Она ведь была маленькая, как девочка, испала свернувшись калачиком, тоже совершенно как дитя… Ее распущенные волосы,очень легкие, тонкие, пышно вьющиеся, оплетали постель темно-русой паутиной.Димитрий иногда брал среди ночи одну легкую прядь, подносил к лицу, вдыхая еетонкий теплый аромат, и старался не думать о других волосах – тех, заплетенныхв толстые тяжелые косы, которые обвивались вокруг его тела, но так и не смоглиудержать…

С каждым днем, проведенным с Мариной, он всереже вспоминал о Ксении, но порой вдруг так ударяло по сердцу, что он стискивалзубы, сдерживая стон жалости. Нет, ни разу, ни одной минуты не пожалел он отом, что встретился с ней и что расстался, о том, как встретился и какрасстался, а все же стоит только подумать… Одна там она, одна, с разорваннымнадвое сердцем! И в сотый раз пришла мысль: а если бы отступился от слова,данного Марине? Ведь прошло то время, когда он искал не только любви ее, но ивыгоды от союза с ее отцом, здесь, в Москве, верность старым обязательствамтолько повредила ему. Честное слово, даже брак с дочерью Годунова ему простилибы охотнее, чем брак с католичкой, полячкой, плясуньей-трясавицей!

Конечно, он мог жениться на Ксении, сыскал быэтим себе новых сторонников в России, отрекся бы окончательно от дружбы споляками, тем паче что он и так нарушил почти все данные им обязательства. Папанаверняка скоро анафеме его предаст, иезуиты шлют проклятия: все, на чтоДимитрий согласился, – это на строительство нескольких школ, а о массовомстроительстве соборов и костелов и речи идти не может! Собственно, давая этиобещания, принимая причастие и осеняя себя слева направо католическим крестом,он всегда знал, что лжет, глядя этим людям в глаза. Одним нарушенным словомбольше, одним меньше – что значит это для человека, который возложил на себякорону? Не корону – венец терновый! Она была бы легче, если бы он нарушилклятву, данную Марине.