Народ со всех сторон бежал в Китай-город. НаКрасной площади толпилось уже до двухсот пеших заговорщиков; только главныезачинщики – Шуйский, Татищев, Голицыны были на конях.

– Что за тревога? – спрашивалинабегающие люди, которые ни о чем не ведали, а заговорщики выкликали в разныестороны:

– Литва стакнулась убить царя иперерезать бояр наших! Идите в Кремль бить литву!

Эта весть мгновенно разнеслась по площади, азатем и по городу. Все поляки, остававшиеся в своих домах – ведь было ещераннее утро! – были обложены толпой, готовой грабить и убивать. Все полякиили люди в иноземном платье, на беду свою вышедшие из дому и застигнутые наулице, тотчас поплатились за это жизнью, и, когда появился отряд польскихверховых, стремящихся прорваться к Кремлю, его тотчас осадили, потеснили, аулицы на подходе к Кремлю заключили рогатками. В Москве всегда с наступлениемночи многие улицы перегораживали рогатками, чтобы не шастали в темноте всякиелихие люди, не пугали спящих горожан; теперь эти рогатки сделались орудием бунтовщиков.Там же, где рогаток не было, в ход пошли бревна, выломанные из мостовой. Нетолько зрелые мужчины, но даже едва вошедшие в возраст юноши с полудетскимпухом на щеках бежали в тот час с луками, стрелами, ружьями, топорами – что укого было, хотя бы просто с дубинками, крича:

– Бей поляков, бей литву, тащи все, что уних есть!

Толпа врывалась во все дома, где жили поляки,не боясь ошибиться. Ведь дома эти были заранее помечены по приказу Шуйского, ктому же, как известно, лес рубят – щепки летят. Тех, что пытались защититься,убивали на месте, а те, кто позволял ограбить себя донага, имели надеждуостаться в живых, но лишились и вправду всего, даже чем грех прикрыть.

Смятение царило во всем городе.

В это время князь Шуйский, держа в левой рукекрест, а в правой – обнаженную саблю, ворвался в Кремль через Фроловские [65] ворота. Перед Успенским собором он соскочил сконя, торопливо помолился перед иконой Владимирской Божьей Матери и крикнулокружающим:

– Кончайте скорей с вором и разбойникомГришкой Отрепьевым. Если вы не убьете его, он нам всем головы снимет. Во имяГосподне идите против злого еретика!

Набатный звон раздавался уже в Кремле.

Басманов услышал его в мыльне. Кое-каквытерся, оделся, побежал в покои государя. Он ни на миг не поверил, что звонятк пожару. Тут было что-то иное. И, кажется, он уже знал что. В каком-топереходе выглянул в окошко и увидел то, что видел иногда в самых страшных своихсновидениях: толпу, бегущую по Кремлю. Толпу, вооруженную чем попало и готовуюпроливать кровь.

– Стойте, безумные! – закричалБасманов, высовываясь сколько мог в узкое оконце. – Остановитесь во имяГоспода Бога! Одумайтесь!

– Отдай нам своего царя-вора, тогдапоговоришь с нами!

Стрела вонзилась в оконницу рядом с лицомБасманова. Он отпрянул, зная, что во второй раз лучник промаху не даст и другаястрела окажется у него во лбу. Какой-то миг стоял, глядя, как трепещет опереньекачающейся стрелы, слушая, как еще звенит она, взвихренная стремительным летом,а сам словно бы слышал чей-то голос:

«Я тебе, государь, раз поклявшись, верен будудо смерти!»

Опомнился, ринулся дальше, в покои царя. Тут,в передней комнате, столкнулся лицом к лицу с Димитрием и, не сдерживая ярости,закричал на него как на мальчишку:

– Не верил мне, не верил своему верномуслуге! Вот, дождались! Бояре и народ идут на нас!

Они обменялись взглядами, и тут распахнуласьдверь, и в покои ворвался какой-то человек, одетый во все белое, словнопризрак, с безумным лицом оголодавшего по крови убийцы. Это был казенный дьякТимофей Осипов, который нынче простился с женой и детьми навеки, исповедался,причастился и, томимый желанием принять мученический венец, явился убиватьрасстригу.

Сбитая с толку охрана пропустила его,очевидно, потому, что в руках его не было оружия, да и Димитрия с Басмановымэто в первую минуту успокоило. Они решили, что дьяк явился им что-то сообщить.

Так оно и оказалось.

– Ну, кесарь безвременный, проспалсяты? – тихо, вкрадчиво спросил Осипов. – Пришла пора давать ответлюдям. За все, за все… Велишь себя именовать непобедимым императором и кесарем?Но это Богу противно! Ты не кесарь, ты вор, расстрига, ты Гришка Отрепьев,чернокнижник, еретик и обругатель православной веры!

С этими словами он выхватил из-под полы нож,уже обагренный кровью. Так вот чем объяснялось, что он легко прошел в палатыгосударевы, небось уж попробовал остроты своего оружия на каком-нибудьстражнике!

– Так получи, вор… – начал было Осиповвещать вновь, занося руку, однако Басманов не дал ему продолжить: рассек надвоесаблею. Потом с недюжинной силой схватил тело дьяка и вытолкнул его в окно. Этобыло встречено воплем толпы, которая снова рванулась на приступ.

Дворец, казалось, шатался во все стороны – стакой силой билась толпа в двери. Наконец она ворвалась внутрь.

– Держитесь, мои верные алебардщики, непускайте их! – закричал Димитрий, не зная, что внизу вместо сотни стражитолько три десятка ее, не понимая, почему нападающие продвинулись так далеко.Кроме них, во дворце было только человек двадцать музыкантов – народ невоинственный и безоружный; вдобавок все они разбежались по углам, когда поняли,что дело плохо.

Между тем алебардщики не могли большесдерживать толпу. По ним дали залп из ружей; кто упал, кто сдался и сложилоружие. Человек пятнадцать ринулись спасаться на верхние ярусы, думая тамвстать в оборону, но не успели: толпа вслед за ними вломилась на лестницу исбила стражу Димитрия с ног.

Путь в царские покои был открыт.

– Спасайся, государь! – крикнулБасманов, понимая, что теперь надеяться можно только на чудо. – Я умру затебя, спасайся!

Они переглянулись напоследок, и в глазахДимитрия сверкнуло яростное пламя. Он оттолкнул выступившего вперед Басманова изакричал:

– Подайте мне мой меч! Где мой меч?

Он ждал, что Михаил Скопин-Шуйский явится напороге тотчас, однако государев мечник исчез бесследно вместе с доверенным емуоружием.

– Он предал меня! – воскликнулДимитрий. – Иуда… Да будет тебе страшная, лютая смерть, умрешь в муках изахлебнешься своей кровью!

Он выскочил в сени, у Фюрстенберга, стоявшегона своем посту несходно, выхватил алебарду и ринулся вперед, на толпу, крича:

– Я вам не Годунов!