Но вся беда в том, что он знал, знал так жетвердо, как то, что лежит сейчас на этой постели, в своем новом дворце,отстроенном в Кремле после победы над Годуновым, знал так же непререкаемо инеобъяснимо, как то, что живет и дышит: лишившись Марины, он кончился бы какчеловек, как мужчина. Даже в его неразборчивости, в том, что он не пропускал ниодной юбки, каким-то образом присутствовало страстное, почти болезненноевлечение к ней. Он любил только ее. Другими женщинами всего лишь утолял молодойтелесный голод.

А Ксенией? Ксенией – тоже всего лишь утолялголод?..

«Прости меня, – подумал он и вдруг почтисо страхом ощутил, что слезы навернулись на глаза. – Прости меня…»

Зажмурился, нашарил изгиб тонкого бедраМарины, положил на него руку – и вдруг уснул, сломленный усталостью, весельем,тревогой истекшего дня.

Заснул… и в ту же минуту склонился над нимкакой-то старый человек с исхудалым, встревоженным лицом. Бритая голова егобыла покрыта бархатной скуфейкой [64].

Димитрий вскочил.

– Кто здесь? – позвал тихо.

Никого в опочивальне.

Может, он кричал во сне? Может, кто-то из слугпришел посмотреть, как спит государь? Вот только не припомнит он столь старогослуги среди своих.

Спустился с ложа, вышел из опочивальни.

Вильгельм Фюрстенберг, алебардщик из полкаМаржерета, стоял, бессонно тараща свои серые, чуточку навыкате глаза в стену,изрисованную травами и золотыми птицами. Димитрий любил хорошую, затейливуюстенную роспись, все стены его нового дворца были покрыты ею, к удовольствиюкараульных, которым разглядывание причудливых изображений помогало коротатьчасы стражи.

– Гутен морген, Вильгельм! – пошутилДимитрий, хотя на дворе стояла глухая ночь и до «моргена» было еще весьмадалеко.

– Гутен морген, вашеве-ли-чест-во! – отчеканил, ничуть не удивившись, трабант.

– Ты никого здесь не видел? –спросил Димитрий с некоторой неловкостью.

Серые большие глаза Вильгельма сделались ещебольше.

– Кого я должен был увидеть, по мнениювашего величества?

Значит, почудилось. Странно. Он рассмотреллицо этого старика до такой степени отчетливо… Страх в его глазах, боль и…жалость. Почему-то жалость!

– Ну хорошо. А где Басманов? –спросил Димитрий просто так, чтобы скрыть неловкость.

Иногда Петр Федорович ночевал во дворце,иногда уходил в свой дом за пределами Кремля. Но здесь у него были свои покои,отделенные от государевых лишь двумя небольшими комнатами, и Петр, как правило,оставался здесь, зная, что царь чувствует себя спокойнее, когда верный друг егогде-то рядом.

Меж усов Вильгельма, которые от чрезмерногощегольства были крепко намазаны пчелиным воском и потому топорщились словно пики,скользнула улыбка.

– Господин Басманов прошел недавно вбаню.

– В баню?

Еще одна улыбка, легкий кивок:

– Так точно!

То, что Басманов среди ночи отправился в баню,может показаться странным кому угодно, только не тем, кто его хорошо знает.Этот отъявленный распутник свято блюдет дедовский обычай: после сношения сженщиной омыть тело от скверны.

Димитрию после первой брачной ночи с Маринойтоже пришлось пройти через очистительный обряд, и то некоторые бояре этому неповерили и ворчали: отступает-де от вековечных узаконений православия. Нобольше он не бегал в мыльню после ночей с женой – ведь проводил с ней времяеженощно, так и смылиться недолго! А Басманов исполнял обряд истово.

– Я еще посплю, Вильгельм, а ты тутсмотри…

– Так точно!

Щелкнули каблуки, пятка алебарды ударилась впол.

Димитрий вернулся в опочивальню. Обычно емунужно было некоторое время, чтобы заснуть, отогнав от себя призраки дня, а туттолько лег, только смежил веки…

Давешний человек в длинной парчовой ферязивышел словно бы из-за печи, выложенной изразцами, приблизился, невесомо ступая,снова заглянул тоскливыми глазами в глаза и душу Димитрия:

– Сын мой, ты государь добрый, но занесправедливости и беззакония слуг твоих царство твое отымется у тебя!

И неторопливо начал отступать, не спуская сДимитрия глаз.

«Сын мой…» Это приходил его отец? Грозный царьприходил?!.

Димитрий рванулся к нему, сел на постели – исодрогнулся от набатных ударов, доносившихся, чудилось, со всех сторон.

– Что там? Что там? – воскликнулбыло Димитрий, потом увидел, что Марина начала просыпаться, и осекся, не желаяее тревожить.

Накинул кафтан, еще какую-то одежду, сапоги,выскочил в сени.

– Что там?!

Фюрстенберг смотрел с тревогой: он не знал.

Вдруг в сенях появился Димитрий Шуйский, браткнязя Василия.

– Что там?! – уже во гневе крикнулДимитрий.

– Пожар, государь! – приветливоотозвался Шуйский. – Изволишь поехать и средь ночи?

На его лице сияла улыбка. Димитрий тожеулыбнулся в ответ: его приближенные уже привыкли, что царь сам ездил на пожары.Ничего странного в этом не было: это только Борис Годунов да его предшественникФедор Иванович отсиживались, грузнели в покоях, а Иван Васильевич, отецДимитрия, не единожды собственноручно отстраивал Москву, горевшую охотно,часто, страшно…

– Изволишь поехать? – повторилШуйский.

– Поеду, только оденусь.

Димитрий вернулся в покой и, не тревожа жену,стал одеваться, вслушиваясь в нараставший набат.

Брови его начали хмуриться. К пожару так незвонили…

Звонили не к пожару.

Лишь только рассвело, князь Василий Шуйскийприказал отворить ворота тюрьмы и выпустить заключенных. Им раздали топоры имечи. С солнечным восходом ударили в набат: сперва в церкви Святого Ильи наНовгородском дворе на Ильинке, потом зазвонили в соседних церквах, а уж потомчеред дошел до большого полошного колокола, в который всегда били тревогу. Звонкатился от одной церкви до другой, подхватывался звонарями, и через малое времяво всех московских церквах били набат, причем во многих местах, ничего не зная,звонили лишь потому, что другие звонят.