изменения, ведь это документ, — признаётся Густафссон. — А он по сути требовал, чтобы я пошла на должностное преступление».

Обсудив ситуацию с начальством, Густафссон решила ничего не менять, но сделала небольшую приписку, в которой говорилось только об алиби Квика. Именно эта запись и вошла затем в материалы предварительного расследования. У неё по-прежнему не получилось смириться с тем, что ван дер Кваст жаждал подчинения и лояльности — пусть даже ценой профессионализма:

«Мы должны быть объективны и рассматривать как “за”, так и “против”. Мы не имеет права подвергать протокол допроса цензуре!» — замечает Анн-Хелене.

Очная ставка

Расследование в отношении Томаса Квика и Йонни Фаребринка продолжалось — правда, последний не принимал в этом процессе никакого участия, по мнению следователей, в этом пока не было необходимости. Фаребринк всё равно уже сидел в Хальской тюрьме.

Но как и прежде, информация о ходе следствия не была тайной за семью печатями, и очень скоро и Пелле Тагессон, и Губб-Ян Стигсон узнали: Фаребринка подозревают в соучастии в убийстве на озере Аппояуре.

Йонни Фаребринк приналежал к «элите» шведского преступного мира: его осуждали за совершение тяжких преступлений двадцать четыре раза. Но данный случай был совсем не в его стиле:

«Я не убиваю незнакомых туристов, — объяснил он Тагессону. — Полно других идиотов, с которых стоило бы содрать шкуру».

По мнению ван дер Кваста, газетные статьи сильно препятствовали следствию. В Главном полицейском управлении закипела жизнь. Йонни Фаребринка перевели в стокгольмскую тюрьму, где впервые допросили 9 мая 1995 года.

Фаребринк не только отрицал свою причастность к убийству на озере, но и утверждал, что никогда не встречался с человеком по имени Томас Квик. Более того: в момент убийства на озере Аппояуре он, возможно, вообще находился в тюрьме. Правда, на эти слова полиции было что возразить: за две недели до происшествия его как раз выпустили из заключения. Фаребринк согласился: его и впрямь приезжала забирать тогдашняя супруга Ингела. Вместе они отправились в Стокгольм, где в районе Багармоссен прикупили наркотиков. Из протокола допроса:

«Йонни припоминает, что, вернувшись домой, они с супругой Ингелой “проглотили наркоту”, после чего “нюхали и кололись” как в квартире, так и в городе. По его собственному выражению, те дни он проводил “под кайфом”, если память его не подводит».

Конечно, это алиби было никудышным. Да и бывшая жена Фаребринка лишь усугубила положение, рассказав, что их пути вскоре разошлись.

У Йонни не было алиби. Его подозревали в двойном убийстве на озере. А слова Квика, который утверждал, будто Фаребринк выступал в роли соучастника, и вовсе не сулили ничего хорошего.

Мне Ингела рассказывает, что уже не жила с Йонни, когда к ней явилась полиция. У неё в Норрланде был свой дом и новая работа. Неплохая жизнь. Она не могла предоставить бывшему супругу алиби — да ей и не очень-то хотелось это делать.

Ингела заподозрила неладное, лишь когда полиция начала задавать вопросы о сексуальных пристрастиях Йонни. Квик утверждал, что они с Фаребринком «переспали в сауне».

«Тогда-то я и поняла: что-то здесь нечисто», — рассказывает Ингела.

Когда запахло судом, Ингела задумалась: а что же на самом деле происходило летом 1984-го?

30 июня 1984 года Ингела поехала в Тидахольмскую тюрьму: в этот день её муж должен был выйти на свободу. Выпив пару бутылок пива на скамейке в парке, Йонни отправился в туалет в киоске «Пресс-бюро». На выходе он заметил открытый сейф. И рядом никого! Он прихватил парочку кассет — около семи-восьми тысяч крон.

Неожиданно поправив финансовое положение, супруги отправились в Стокгольм, где им удалось раздобыть приличное количество амфетамина.

Через двенадцать дней на озере Аппояуре были убиты супруги Стегехёйс. Но что в это время делал Фаребринк?

«Не знаю, что произошло, но внезапно мне вспомнилось, как в Стокгольме у меня случился психоз», — говорит Ингела.

Она не помнит точно, когда это произошло — и более того, даже не гарантирует, что всё это действительно было в 1984‐м. Но она уверена, что в стокгольмскую Южную больницу её вёз именно Фаребринк.

Если бы Йонни Фаребринка признали виновным в двойном убийстве на озере, ему бы дали пожизненное, и Ингела просто не могла сидеть на месте. Она связалась с Туре Нессеном из Главного полицейского управления и рассказала, как они с мужем ездили в клинику — возможно, этот эпизод мог обеспечить Йонни алиби.

В больнице запросили историю болезни Ингелы. Оставалось только ждать. В это время в её памяти начали всплывать всё новые и новые события.

«Мы достали довольно крупную партию амфетамина, ужасно крутая вещь. Рано утром из квартиры мы пошли к моей подруге Еве на Крюкмакаргатан. Там-то, в гостях у Евы, у меня и случился приступ, началась жуткая паника. В итоге Йонни позвонил Йерке. “Я не могу с ней справиться”, — сказал он. Йерка приехал на машине матери. Я сопротивлялась, три человека с трудом запихнули меня в автомобиль.

В больнице меня связали и привязали к носилкам. Мне казалось, что больница захвачена. Йонни, Йерка и Ева пытались меня удержать. Потом пришёл врач со шприцом. Я поняла: это яд. Взглянула в глаза Еве и сразу поняла, о чём она думает: “Сейчас ты умрёшь!” Я отчаянно боролась за свою жизнь.

Мне сделали укол, а что было потом — не помню. Когда я проснулась на следующее утро, то увидела Йонни. На нём было моё кимоно. “Привет, мамочка! Я был в Вармланде, а ты где?” И тут он достаёт из карманов два огромных пакета с амфетамином и кладёт их на больничную койку. По пачке с каждой стороны. Он вывернул карманы. А потом мы вместе пошли домой. Он в кимоно, а я в окровавленной юбке. От Йонни в то утро исходила такая любовь… Такой любви я больше не ощущала никогда в жизни».

К обеду 26 сентября 1995 года в Главное управление полиции пришёл факс: это была копия медицинской карты Ингелы из психиатрической клиники Южной больницы. Все даты совпадали.

— Чёрт побери, — вспоминает Туре Нессен свои мысли, — у Фаребринка есть алиби!

В Хальской тюрьме Фаребринк сидел вместе с самыми опасными преступниками Швеции. Когда в газетах стали появляться статьи о его возможном знакомстве с Томасом Квиком, он потребовал полной изоляции. Он жутко боялся за свою жизнь: что будет, если сокамерники вдруг поверят всему, что наговорил этот идиот из Сэтерской лечебницы?

Более того, он осознавал, что его могут приговорить к пожизненному заключению за двойное убийство в Лапландии, и это