на жизненном пиру очень много, а мест мало, что, кроме сокровищ, надо иметь еще и свежие бальные туфельки, и перчатки, и души в деревни… А эти ужасные слухи о бедной maman!.. И получался вывод: надо во что бы то ни стало вырваться только на волю, а там будет видно…

Но вот опять и опять сомневается и он. А что, если в самом деле они на пороге страшной, непоправимой ошибки?!

– Натали…

Она подавила тяжелый вздох.

– Ах, боже мой, но чего же вы еще хотите от меня? – задрожал слезами ее голос. – Зачем вы меня… еще мучите?

И она заплакала…

– Но, Натали, я все отдаю в ваши руки, – сказал он глубоко взволнованно. – Если вы скажете, чтобы я исчез, вы никогда более не увидите меня… Я ведь знаю, что вы меня не любите, не можете любить и потому…

Она быстро вытерла слезы и вдруг охрипшим голосом зло проговорила:

– Но я же согласилась быть вашей женой! Чего вы еще от меня хотите?!.

– То, что вы умышленно не хотите понять, чего мне теперь нужно, – это-то вот хуже всего и есть, Натали… – тихо уронил он. – Но… но если вы передумаете, хотя бы за час до свадьбы, пришлите мне одно слово, и я исчезну…

Натали с досадой топнула ножкой – это было ее привычкой – и, повесив голову, пошла к себе. Когда он веселится и дурачится, он еще терпим, но такой… – нет, такой он ей не нужен!..

Судьба еще раз предупреждала поэта…

А он, рыча санями по ухабам, уже несся в свою новую квартиру, на Арбат. Желая убедиться, что все готово, он обежал свое новое гнездышко. В особенности нравилась ему гостиная, оклеенная лиловыми под бархат обоями с рельефными набивными цветочками… Скверно только было, что деньги вышли опять все. Но, вероятно, Нащокин скоро отдаст…

Чтобы как-нибудь скоротать ночь, он поехал к Зинаиде Волконской. В интимно освещенной гостиной было только несколько избранных. Прислонившись спиной к роялю и скрестив руки на груди, своим мягким, учтивым голосом рассказывал что-то Чаадаев. Приход Пушкина прервал московского философа.

– Графиня, наконец, я могу представить вам нашего милого поэта! – проговорила княгиня, подводя Пушкина к молодой красавице, которая ласково-лукаво смотрела на него из-за веера. – Графиня Фикельмон, ваша большая поклонница, Александр…

– Но… – просиял вдруг Пушкин. – Мы с графиней уже знакомы…

– Ну, тем лучше… Старый друг лучше новых двух… – сказала княгиня и, усадив Пушкина рядом с красавицей, обратилась к Чаадаеву: – Теперь мы слушаем вас, милый Петр Яковлевич… Вы говорили, что европейские народы на пути к осуществлению христианского идеала попутно достигли благосостояния и свободы… Продолжайте, прошу вас…

Чаадаев продолжал свою речь о достижениях западных народов, а Пушкин шепотом, за веером графини, смешил ее своими яркими остротами…

Он вернулся к себе только около двух…

А на другой вечер, в канун свадьбы, быль мальчишник, пьяная, чадная вечеринка, на которую собрались приятели его: Нащокин, Н. Языков, Д. Давыдов, Лев Пушкин, Кириевский, Вяземский и такие, которые, в крайнем случае, могли сойти за приятелей, как завидовавший Пушкину Баратынский…

– Но все-таки, Денис Васильевич, на войну с Польшей вы едете? – спрашивает кто-то из приятелей Денисова.

– Непременно! Как только получу назначение, помчусь!.. Вот со Львом Сергеевичем… Думал, было, и этого грешника захватить с собой, да жениться захотел!.. А уж от молодой жены-красавицы его теперь и багром не оттянуть! Эх, други! Выпьем за погибшего!.. За обольщенного вражьей силой!

– А он у нас что-то не весел! – замечает Нащокин.

– Думу думает, думу горькую… – продолжает в тон Кириевский.

– Ха-ха-ха!.. Пушкин!.. Твои друзья про тебя поминальную песню складывают, не то былину! – хохочет Вяземский и чокается с Пушкиным, за ним и все остальные.

– Баратынский мне говорил, что в женихах весел только дурак… Думаю, что это сущая правда… – грустно отзывается Пушкин.

– Не задумал ли ты сбежать от свадьбы куда-нибудь в Болдино? – с подозрением в голосе говорит Вяземский.

– Не сбегу, хотя бы назло своей завтрашней теще!.. Но, черт возьми, раз у меня мальчишник, то должен я себя оплакать. И если столько поэтов на моей тризне и никто не читает похоронных стихов, то, пожалуй, прочитаю я сам! Извольте слушать!

Пушкин поднимается и читает:

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино – печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,