Через минуту он вышел из темного переулка и попал под свет уличного фонаря, улыбнулся, протянул мне руки:

– Иди сюда.

На нем были вареные джинсы и белые теннисные туфли. Одежда папаш. Когда мы не виделись по нескольку недель, я от ошеломления прижималась лицом к его груди, чтобы не видеть его красный нос и седеющую бороду, перевалившийся через ремень живот.

Он первым поднялся по темной лестнице в мою квартиру, как будто это он в ней жил, а не я.

– У тебя появился диван, – сказал он, когда мы вошли внутрь. – Это прогресс.

Он с самодовольной ухмылкой повернулся ко мне, но, получше меня рассмотрев, смягчился. На улице, в темноте, он не видел, какая я хорошенькая, не разглядел мой сарафан, новую челку, подводку стрелками, подкрашенные розовой помадой губы.

– Ну надо же, – сказал он. – Вылитая француженка шестьдесят пятого.

От его одобрения тело меня предало, а его безобразная одежда стала не такой уж и безобразной или, по крайней мере, не важной. Он должен был оставаться старым всегда. Иначе никак. Только так я могла оставаться молодой и лучиться красотой.

Прежде чем открыть дверь в свою спальню, я предупредила:

– Я не успела убраться, так что не язви.

Я включила свет, и он обвел взглядом бардак: стопки одежды, кофейные кружки и пустые винные бутылки на полу у кровати, затоптанную в ковер треснувшую палетку теней для век.

– Мне никогда не понять, как ты живешь в таких условиях, – сказал он.

– Мне так нравится, – сказала я, обеими руками сваливая с кровати одежду. Это была не совсем правда, но я не хотела выслушивать нотации о том, что беспорядок в помещении отражает беспорядок в мыслях.

Мы легли: я на бок, а он на спину, прижимая меня к стене. Он спросил, какие пары я посещаю. Я перечислила все и запнулась, добравшись до курса Генри Плау.

– Еще есть эти семинары по литературе.

– Кто их ведет?

– Генри Плау. Он новенький.

– Где он защитил диссертацию?

– Понятия не имею. Такие сведения не включают в учебную программу.

Стрейн нахмурился с неопределенным неодобрением:

– Ты уже думала над своими планами?

Планы. После выпускного. Родители хотели, чтобы я переехала на юг: в Портленд, Бостон, а то и дальше. «Здесь тебя не ждет ничего, – шутил папа, – кроме домов престарелых и реабилитационных центров, потому что к северу от Августы живут либо старики, либо наркоманы». Стрейн тоже хотел, чтобы я уехала, говорил, что мне нужно расширить кругозор и попутешествовать, но потом добавлял что-нибудь вроде: «Не знаю, что я буду без тебя делать. Наверное, поддамся своим низменным инстинктам».

Я уклончиво покачала головой.

– Ну, чуть-чуть. Эй, покурить хочешь? – Я перелезла через него, взяла шкатулку для украшений, где хранила траву.

Стрейн хмуро смотрел, как я заправляю трубку, но, когда я предложила ему, взял ее и глубоко затянулся.

– Не ожидал, что отношения с двадцатиоднолетней девушкой приведут к запоздалому злоупотреблению наркотиками, – тонким голосом сказал он, выпуская дым, – хотя, пожалуй, стоило бы это предвидеть.

Я вдохнула так сильно, что обожгла себе горло. Меня бесили мои вспышки радости, когда он называл меня своей девушкой.

Мы накурились и выпили почти полную бутылку вина, стоявшую на полу у кровати. Я включила свой маленький телевизор, и мы пять невыносимых минут смотрели реалити-шоу о том, как копы притворяются девочками-подростками в чатах и арестовывают мужчин, которые знакомятся с ними в интернете и назначают им свидания. Вместо передачи я включила кино. Все, что у меня было, – это пять фильмов на столь же наболевшую тему: обе версии «Лолиты», «Прелестное дитя», «Красота по-американски», «Трудности перевода», – но в них, по крайней мере, такие отношения были поданы красиво, как истории любви.

Когда Стрейн снял с меня платье и перевернул меня на спину, я была так накурена, что чувствовала себя расплывчатой, словно клубящийся дым, но, когда он начал делать мне куннилингус, все стремительно сгустилось в фокус. Я резко сжала ноги.

– Ванесса, перестань. – Он лег на мои сжатые бедра щекой, посмотрел на меня снизу. – Позволь мне.

Я подняла взгляд к потолку и покачала головой. Я не позволяла ему делать мне куннилингус уже год, а может, даже больше. Это меня бы не убило и все такое, но было бы все равно что расписаться в поражении.

Он продолжал:

– Ты отказываешься от удовольствия.

Я напрягла каждую мышцу своего тела. Легкая как перышко, жесткая как доска.

– Ты что, наказываешь саму себя?

Мои мысли провалились в червоточину. Размытые грани и мягкие изгибы. Я видела ночной океан, бьющие о гранитный берег волны. Стрейн стоял на розовом гранитном валуне, сложив ладони у рта. «Дай мне это сделать. Дай мне доставить тебе удовольствие». Он продолжал звать, но до меня было не докричаться. Я была пятнистым тюленем, плывущим мимо бурунов, морской птицей с таким широким размахом крыльев, что могла пролететь много миль. Я была новой луной, надежно спрятанной и от него, и от всех на свете.

– Ты такая упрямая, – сказал он, ложась на меня и раздвигая мне ноги коленом. – Такая до глупости упрямая.

Он пытался в меня войти, но ему пришлось остановиться и поласкать себя; у него все время падал. Я могла бы помочь, но я по-прежнему была легка как перышко, жесткая как доска. Плюс это была не моя проблема. Если сорокавосьмилетнего мужчину не заводит двадцатиоднолетняя девушка, то кто его вообще может завести? Разве что пятнадцатилетняя. У него дома в Норумбеге мы иногда воспроизводили наш первый раз. «Солнышко, ты должна расслабиться. Я не смогу войти, если ты не расслабишься. Дыши глубоко».

Он начал ритмично двигаться на мне, а я, закрыв глаза, смотрела на закольцованную череду знакомых образов: поднималось тесто, по ленте конвейера ехали продукты, в мягкую землю углублялись белые корни. Фильм все шел и шел, и я все больше покрывалась гусиной кожей. У меня начала вздыматься грудь. Даже с открытыми глазами я видела только эти образы. Я знала, что он на мне, что он меня трахает, но я его не видела. Это повторялось снова и снова. В прошлый раз, когда я пыталась объяснить ему, что чувствую в такие моменты, он сказал, что это похоже на истерическую слепоту. «Просто успокойся. Солнышко, ты должна расслабиться».

Я схватилась за горло. Мне нужно было, чтобы он меня придушил; только это могло меня вернуть.

– Души посильнее, – сказала я. – По-настоящему жестко.

Он делал это, только если я умоляла. Мне пришлось раз за разом, хватая ртом воздух, повторять «пожалуйста», прежде чем он уступил и едва ощутимо сжал мое горло. Этого оказалось достаточно, чтобы перед глазами у меня снова появилась квартира. Его лицо нависало надо мной, пот бежал по его щекам.