href="ch2.xhtml#id146" class="a">{281}. Правда, свое поведение премьер-министр не изменил, продолжая отдавать предпочтение мнению двух «Б».

Разведка, наука и общественное мнение были важны, но уступали по своей значимости военной сфере, от управления которой во многом и зависел общий успех. Черчилль хорошо помнил печальный опыт Первой мировой войны, когда конфликт между гражданскими и военными руководителями ослабил единство и стоил Асквиту поста премьер-министра. «Я намерен оставить власть исключительно в моих руках, – скажет он в близком кругу. – Не будет больше никаких Китченеров, Фишеров и Хейгов»{282}. Для этого он создал Министерство обороны и назначил себя его главой. Также появился буфер между Комитетом начальников штабов и Военным кабинетом – Комитет обороны, в который помимо Эттли вошли близкие нашему герою руководители – Бивербрук, Иден, Синклер и легко управляемый первый лорд Адмиралтейства Альберт Виктор Александер (1885–1965). Являясь министром обороны, Черчилль назначил себя председателем Комитета обороны. Таким образом, в руках нашего героя была одновременно сосредоточена гражданская (как премьер-министра и главы Военного кабинета) и военная (как министра обороны и председателя Комитета обороны) власть. Большая роль при такой централизованной системе управления вновь отводилась доверенным лицам, которые должны были проводить политику премьер-министра и отслеживать реализацию принимаемых решений. Черчиллю повезло с кадрами. Для гражданской сферы с этими функциями прекрасно справился секретарь кабинета Эдуард Бриджес (1892–1969), занявший свой пост еще при Чемберлене. Для военной – генерал Гастингс Исмей (1887–1965), возглавивший секретариат Министерства обороны и представлявший Черчилля в Комитете начальников штабов. Среди коллег он был известен как «Мопс», не только из-за специфического строения лица, но также из-за своей собачьей преданности. «Если мистер Черчилль скажет, что ему нужно вытереть об меня ботинки, я лягу и позволю ему это сделать, – признался однажды генерал. – Мистер Черчилль настолько великий человек, что для него должно быть сделано все что угодно»{283}.

Для того чтобы созданная Черчиллем система управления функционировала исправно в нее необходимо было вдохнуть энергию. Частично это достигалось новыми правилами. Например, Черчилль ускорил документооборот, наклеивая на свои письменные распоряжения красные стикеры: «Сделать сегодня» или зеленые: «Доложить статус через три дня (иногда – через неделю)». Но главным была личная энергетика премьер-министра, которая проникла во все закоулки бюрократического аппарата. «Появилась атмосфера срочности, – вспоминают очевидцы. – Никаких задержек, постоянные совещания штабистов, телефонистки соревновались в скорости, устанавливая соединения. Исчез привычный распорядок дня, спутаны часы труда и отдыха, оставлены выходные». Один из членов секретариата Министерства обороны Йен Джейкоб (1899–1993) впоследствии рассказывал, как увидев 13 мая одного из заместителей министра, бегущего по коридорам Уайтхолла без пиджака с бумагами в руках, он понял, что новый премьер «растормошил машину госаппарата» и теперь Британия действительно может выиграть войну. И это речь шла о пожилом джентльмене, отметившем в ноябре 65-летний юбилей. Но его энергии, которая никого не оставляла равнодушным, могли позавидовать молодые. Важным в поведении Черчилля было и то, что он вдохновлял других, сам находясь под воздействием постоянного стресса. Как и четверть века назад, кризис, который подавляет обычных людей, его, наоборот, возбуждал. «Я не чувствую, что эта ноша слишком тяжела», – признавался он Болдуину 4 июня 1940 года. В ноябре он сказал Идену: «Еще никогда в жизни я не ощущал себя настолько адекватно подходящим для своей работы».

Тяжелую ношу Черчиллю облегчало глубоко укоренившееся в нем чувство оптимизма с верой даже в самые тяжелые моменты, что в итоге тьма рассеется и все сложится хорошо. Помогало ему и осознание того, что он творит историю. Во время Первой мировой он был воодушевлен тем, что его поступки попадут в летопись, которую «прочтет тысяча поколений». Аналогичного отношения он придерживался и во время нового конфликта. «Вы понимаете, что мы творим историю?» – спрашивал он подчиненных. «Почему мы воспринимаем историю исключительно как события прошлого, забывая, что сами являемся ее творцами?» – недоумевал он в беседе с премьер-министром Австралии. Черчилль пытался передать свою веру и отношение окружающим. Когда его попросили выступить перед учениками Хэрроу, он сказал в своей речи: «Давайте не будем говорить о темных днях. Потому что это не темные дни, это великие дни. И мы должны благодарить Господа, что нам позволили сделать эти дни памятными в истории нашей нации». «Когда будет написана история войны и станут известны все факты, о ваших подвигах будут складывать песни и рассказывать легенды, которые надолго переживут всех нас», – заявил он во время выступления перед солдатами и офицерами 8-й британской армии в Ливии{284}.

Осознание, что ты находишься на авансцене истории и каждым своим поступком увековечиваешь память о себе, не только вдохновляет, но и налагает огромную ответственность – ведь тебя будут судить не разбирающиеся в ситуации современники, а непредвзято мыслящие и не знающие всех нюансов потомки. Понимая это, через несколько недель после начала своего премьерства Черчилль подготовил «общую директиву», в которой призвал «своих коллег в правительстве, а также ответственных должностных лиц поддерживать высокое моральное состояние окружающих, не преуменьшая серьезности событий, но выказывая уверенность в нашей способности и непреклонной решимости продолжать войну». Это были только слова, но они подкреплялись мощнейшим энергетическим посылом, исходившим от премьер-министра, который стал олицетворением демона борьбы и сопротивления. Его риторика в этот период была проникнута пафосом обреченного героизма, когда «лучше утопить наш остров в крови, чем капитулировать». Когда летом 1940 года Британия осталась один на один с нацистской Германией и фашистской Италией и встал вопрос «Капитулирует ли Альбион», он решительно заявил: «Никаких условий, никакой капитуляции», «если необходимо – годами, если необходимо – в одиночестве», «мы никогда не остановимся, никогда не устанем, никогда не сдадимся». Это было время, когда «в равной степени было хорошо и жить, и умереть». «Мы ждем обещанного вторжения, того же ждут рыбы», – посмеивался он над угрозой. «Меня всегда интересовало: что произойдет, если двести тысяч немецких войск высадятся на наш берег?» – спрашивал он. С аллюзией на патетику рыцарских сражений он считал, что «резня с обеих сторон будет беспощадной и великой», и даже придумал для британцев девиз: «Вы всегда можете забрать одного врага с собой на тот свет»{285}.

Призывая к борьбе не на жизнь, а на смерть, понимал ли Черчилль всю сложность и опасность ситуации? Понимал. В приведенном выше письме Болдуину от 4 июня 1940 года он заявил: «Мы переживаем очень тяжелые времена, и я готовлюсь к худшему». Более того, он сам готов был вступить в бой с врагом и пасть героической смертью, заявив Исмею в том же июне 1940 года: «Мы-то с вами умрем через три месяца». Личный секретарь премьер-министра Джон Колвилл считал, что его босс «всегда мысленно представлял себя лично сражающимся с немцами». Черчилль пристреливался в открытом тире Чекерса из винтовки Mannlicher, револьвера Webley & Scott 32-го калибра и любимого Colt 45-го калибра. Очевидцы вспоминали, что он был хорошим стрелком, а инспектор Томпсон считал, что у находившихся в зоне поражения оружия Черчилля не было шансов спастись. В любом случае живым бы его нацисты не взяли. Не окажись рядом оружия, он бы принял цианид, который был спрятан в колпачке его авторучки. Но если уж уходить, то лучше с боем. Отправляясь в очередное трансатлантическое плавание в США, он распорядился установить в шлюпку для высокопоставленных лиц пулемет 50-го калибра. «Меня не захватят в плен, – объяснил он. – Самая славная смерть – это погибнуть в схватке с врагом»{286}.

Черчилль смог не только вдохновить на борьбу государственный аппарат и военных, но и убедил народ последовать за ним, обещая лишь «кровь, труд, слезы и пот». «Это была уже другая Англия,