Дверь перед нами распахнулась.

За ней пряталась небольшая комнатка, которую я сперва принял за кладовую или подобное ей помещение, в котором оставляют ставшие ненужными вещи. Здесь стояло несколько приземистых столиков разной высоты и стиля, сработанных из красного дерева, темнел точеными гранями тяжелый лакированный буфет с открытыми полками, сверкал в свете свечи своими застекленными дверцами невысокий шкаф-горка, чернел резными стойками в утренних сизых сумерках скелет этажерки. У одной из стен был обустроен камин с нависшим над его зевом мраморным козырьком. Перед камином багровело бархатной обивкой огромное высокое вольтеровское кресло с глубоким подголовником.

Все в комнате, кроме кресла, было плотно уставлено и увешано вещами.

Вещи были самыми разными, но для каждой было выделено свое особое место: на стенах висели мужские и женские портреты в рамах, на столах и полках буфета, горки и этажерки красовались инкрустированные драгоценными камнями ларчики, блестели серебром и финифтью дорогие кубки и блюда, потиры и дароносицы, оклады икон, брегеты, воинские ордена в раскрытых шкатулках, тускло сияли бриллиантами в позолоченных эфесах наградные шпаги, палаши и сабли, и даже на ввинченных в стену подсвечниках гроздьями висели серебряные цепочки, медальоны и золотые ладанки.

Мы застыли на пороге.

Конев, снисходительно усмехнувшись, поставил свечу на каминную полку, шире распахнул плотные лиловые гардины на окне, сквозь которое в помещение засочился серый вязкий утренний свет, затем уселся в кресло, вынул из коробки, стоявшей перед ним на столике, сигару и неторопливо, с удовольствием закурил.

Я искоса взглянул на следователя. Тот казался бесстрастным: на лице ни один мускул не дрогнул. Я обернулся к Андрею, и тот, бледный как смерть, схватил меня за запястье. Рука его трепетала.

– Марк Антонович, – прошептал мне студент, – помните, как адвокат говорил о девице Мухортовой? Так вон она, на портрете, – и Данилевский-младший взглядом указал на стену в дальнем конце комнаты. – Через несколько дней после суда князь Абашидзе, ее бывший муж, зарезал ее… – и голос его оборвался.

Я снова обвел взглядом капище Конева.

Потолок, казалось, опустился ниже, вынуждая меня пригнуть голову, а стены теперь будто бы задрожали. Несмотря на прохладу, царившую здесь, мне стало душно.

– Да, увы, печальная была история, – попыхивая сигарой, проговорил Конев. – Князя Абашидзе потом сослали на Кавказ, где впоследствии и убили.

– Убили? – переспросил я.

– Дуэль… Убийство от неукротимой ярости или от скуки, равно как и гибель – тоже от скуки или от неукротимой гордыни – это так обыденно для дворянина!.. На торгах я намеревался приобрести медальон с портретом князя, но не смог устоять перед красотой лика покойной молодой княгини. Да, господа, историю следует сохранять полностью…

– И другие портреты и вещи тут тоже с торгов?

– Да. После успешного завершения дела я всегда что-то покупаю себе на память. Mémoire, понимаете ли…

– Что-то из имущества проигравших?

– Именно.

– После завершения дела и последовавшего за сим разорения дворянской фамилии, хотели вы сказать?

Конев, сверкнув глазами, вынул изо рта сигару:

– Это справедливость, любезнейший Марк Антонович. Кара, расплата за грехи.

– Стало быть, – воскликнул я, – все эти парадные портреты, посуда, украшения, ордена, дорогое оружие, неподходящие друг другу предметы мебели, надерганные из разных гарнитуров, суть всего лишь трофеи? Собрание бабочек увлеченного энтомолога? Головы диких зверей, убитых на охоте? Коллекция скальпов ваших врагов?

– Нет, они мне не враги, – процедил мне в ответ адвокат, откинувшись в кресле и прикрыв за стеклами очков глаза. – Я не чувствую по отношению к этим существам зла или ненависти. Мне больше по нраву ваша метафора о зверях, – он снова повернулся ко мне. – Иногда медведь, лев или тигр, не сумев добыть себе привычного пропитания, с голодухи нападает на подвернувшегося ему на пути человека. А человек – добыча слабая, медлительная, слухом, нюхом и зоркостью не вышедшая. Вот и становится такой зверь людоедом. Надо лишь прознать тропы, по которым девушки ходят к ручью по воду, или опушку, на которой жницы оставляют своих маленьких детей на время работы в поле. Даже охотник с рогатиной или дровосек с секирой ему вполне по зубам, да и по вкусу тоже. Как вы наверняка знаете, такого зверя просто уничтожают.

– Но разве…

– Что разве? – оборвал меня Конев. – Разве это человечно, хотели вы, в свою очередь, мне сказать? Если вы станете задаваться такими вопросами в деле, исход которого определяет не просто ваше благосостояние, но и саму вашу жизнь, то участь ваша будет печальной, ибо вас перемелют своими челюстями и не подавятся! В головах тех, кто это сделает, даже не возникнет мысли о нравственности, человечности или справедливости. Они мнят себя хозяевами жизни и совершенно по-хозяйски решают, когда и какой курице свернуть шею с тем, чтобы приказать подать ее к обеду. Повторяю, им достаточно лишь приказать, и они даже не вспомнят на следующий день о том преступлении, что совершили вчера. Едва ли ваш Кобрин, каясь, ежедневно и еженощно поминает Савельева и Барсеньевых! А я помню обо всем, что я делаю. И я отнюдь не курица, не чувствую себя таковой и других призываю к тому же.

Адвокат замолчал.

Молчали и мы.

В наступившей тишине теперь было слышно только потрескивание фитиля свечи, горевшей в подсвечнике над камином.

– Ну, так что же? – снова заговорил Конев. – Желаете ли вы, чтобы табакерка или серебряная трость князя Кобрина тоже красовалась в моей коллекции, на этой вот самой полке? Вам все еще потребна моя помощь?

Отчего-то еще раз взглянув на тонкое лицо безвинно убитой княгини, смотревшей на меня с портрета, темневшего в углу комнаты, я помолчал пару мгновений и ответил:

– Да. Я согласен идти с вами до конца…

Глава XIII

Уже на дорожке перед домом Петр Дмитриевич вдруг спросил меня:

– Скажите, вы и вправду всегда держите письма и записную книжку при себе?

– Да, ибо мой карман, – ответил я, – это единственное надежное место. Прятать бумаги в номере гостиницы мне представляется очень опрометчивым.

Следователь нахмурился:

– Вас еще не постигла участь Барсеньева только потому, что князь не рассчитывает на то, что вы повторите подобную глупость. Ведь даже Анна Устиновна сразу же отсылала письма и документы, оказавшиеся в ее руках, своей подруге. Не шутите с судьбой, спрячьте все понадежнее!

– Вы действительно полагаете, что эти записи представляют для Кобриных какую-то опасность?

– Мы этого не знаем, но и отрицать не можем, – назидательно прогудел мне Данилевский-старший, усаживаясь вслед за мною и своим племянником в возок. – Поэтому нам нужно держать ухо востро. Сделайте так: спрячьте бумаги, а