непосредственно окружавшей их действительности. Всего через Терезиенштадт прошло около 12 000 детей. В любой момент времени в гетто находилось от 2700 до 3875 детей в возрасте до 15 лет. Примерно половина из них добровольно шли в детские интернаты, остальные обычно проживали с одним из родителей во взрослых бараках для мужчин или женщин [10].

Вопреки всему, детские приюты продолжали работать. Выжившие в гетто дети подчеркивали, какую важную роль в этих заведениях играл распорядок дня и как это отличалось от неупорядоченной жизни тех детей, которые оставались в бараках для взрослых. В интернатах дети по очереди делали уборку и старались поддерживать чистоту в тесных общих спальнях. Ежедневные совместные завтраки, за которыми следовали общее собрание и перекличка, вечерние собрания по пятницам, особые булочки по выходным, а также постоянные хорошо организованные попытки уклониться от встреч с СС – все это придавало существованию осмысленность. Среди издаваемых немцами причудливых, часто меняющихся распоряжений, регулировавших жизнь нового сообщества, неизменным обычно оставался запрет на посещение школьных занятий. Однако уроки, несмотря ни на что, втайне продолжались. В воспоминаниях Иегуды Бэкона о приюте для чешских мальчиков хорошо ощущается и его страх быть пойманным, и гордость, которую он испытывал, когда этого удавалось избежать:

Двое воспитанников стояли на страже, один у входа в дом, другой у двери комнаты. Если к нам направлялся эсэсовец, они подавали сигнал. Мы уже знали, как себя вести. Нужно было сразу начать о чем-нибудь говорить или читать из книги. Нашу газету мы быстро прятали … [11]

В интернаты принимали на добровольной основе, однако в гетто родители и другие взрослые родственники обычно не имели возможности самостоятельно заботиться о своих детях. Дисциплина в интернатах держалась не в последнюю очередь на том, что сами дети хорошо понимали, как им повезло получить здесь место: они составляли своего рода элиту и находились в более выгодных условиях, чем дети во взрослых бараках. Руфь Клюгер вспоминала, как боялась, что ее выгонят из интерната для немецких девочек после того, как она, вопреки запрету, напилась грязной воды. В интернате чешских мальчиков ядро группы составляли ребята из еврейского приюта в Праге, уже знакомые друг с другом и с жизнью в попечительском заведении. Но были и те, кому оказалось нелегко привыкнуть к такому существованию. Хельга Поллак отмечала в дневнике, какой растерянной, одинокой и безутешной чувствовала себя ее соседка в интернате для чешских девочек, четырнадцатилетняя немка, убежденная католичка, депортированная согласно правилам о так называемых мишлингах (детях от смешанных браков). Вместе с тем многие дети доподросткового возраста, как мальчики, так и девочки, судя по всему, нередко объединялись в своих группах в «пары», завязывая тесную дружбу [12].

Дети сильно привязывались к своим взрослым наставникам. Если учителя-предметники переходили из одного класса в другой, то воспитатели, отвечавшие за каждую спальню, постоянно находились рядом с детьми. Элла Поллак, присматривавшая за группой чешских девочек, оставалась с ними все время, пока они были в гетто, и во время дальнейшей депортации. Они звали ее просто Телла. Вальтер Айзингер и его помощник Йозеф Штясны перенесли свои кровати в общую спальню в интернате для чешских мальчиков, участвовали в их играх и вместе с ними рассказывали истории перед сном. Все знали, что брат Штясны погиб в рядах Сопротивления, и это окружало воспитателя героическим ореолом. Чешские мальчики называли его Пепек. Тщедушный Айзингер завоевал их уважение после того, как интеллигентно высмеял заглянувших в их спальню с инспекцией эсэсовцев, обращаясь к ним с притворным подобострастием (при этом те даже не поняли, что над ними издеваются). Мальчики дали Айзингеру прозвище Малыш. О силе этих привязанностей говорило и то, что дети использовали еврейское слово «мадрих» вместо немецкого Betreuer, подразумевая, что видят в старшем не опекуна и наставника, а молодежного лидера и друга [13].

Культурная атмосфера, оживлявшая эти образовательные эксперименты, представляла собой примечательную, типично центральноевропейскую эклектическую смесь прогрессивной немецкой исправительной педагогики и сионистских и коммунистических коллективных идеалов, сдобренных щепоткой фрейдизма. В этой интеллектуальной обстановке Айзингер без колебаний обращался к образу Гёте, чтобы объяснить детям, почему они не должны безоглядно отвергать немцев и немецкую культуру или возлагать на них коллективную ответственность за преследование евреев. Учитель утверждал, что невозможно «ненавидеть нацию, которая является одной из самых культурных в мире и которой я в значительной степени обязан своим образованием». Он предложил наиболее интеллектуально развитым мальчикам из числа своих подопечных создать собственную «Республику ШКИД» наподобие той, которая существовала в школе имени Достоевского в послереволюционном Петрограде. Они, в свою очередь, требовали лекций по русской литературе, обращаясь к педагогам через еженедельник Vedem («Ведём»), который издавал пражский мальчик-полуеврей Петр Гинц. Управление в спальне, вспоминал Иегуда Бэкон с оттенком ностальгии, осуществлялось «демократическим путем», с помощью голосований и вето. Но была и дисциплина: постельное белье с плохо заправленных кроватей выбрасывали во двор, а в субботу мальчишек могли в наказание посадить под «домашний арест» [14].

Распорядок в интернате чешских девочек почти не отличался. У них тоже был определенный режим дня, график уборки, уроки, гимн приюта, более качественное питание и униформа для особых случаев. Недолгое время даже существовал журнал для девочек «Бонако» – аббревиатура от чешского bordel na kolečkach («бардак на колесах», игра слов, обозначающая одновременно беспорядок и публичный дом). Намеренно выбирая обращения на русском и иврите (такие, как мадрих) вместо обычного немецкого или чешского и изобретая аббревиатуры, такие как ШКИД или «Бонако», которые могли расшифровать только посвященные, дети создавали особое внутреннее сообщество со своими шутками и тайными знаками. Они придумывали собственные шифры, у некоторых из них пережившие даже знакомство с лагерным жаргоном Биркенау.

Венская художница Фридл Дикер-Брандейс, некогда преподававшая в Веймарском Баухаусе, начала давать девочкам уроки рисования и живописи. Поскольку СС не имели на этот счет никаких возражений, отдел по делам несовершеннолетних мог официально использовать в качестве художественных материалов любую макулатуру, от старых бланков чешской армии до оберточной бумаги. Некоторое представление об энтузиазме и творческом интеллекте Фридл Дикер-Брандейс дают заметки, подготовленные для ее открытого выступления в июле 1943 г. В честь первой годовщины существования детских приютов она устроила выставку детских картин для родителей и других заинтересованных взрослых. Она разделяла стремление своего первого учителя живописи Йоханнеса Иттена рассматривать искусство (в сочетании с медитацией и дыхательными упражнениями) как своеобразное творческое освобождение и, опираясь на его методы, поощряла своих учениц отходить от механического копирования и развивать собственные способы самовыражения. Фридл Дикер-Брандейс стремилась вдохновлять детей, при этом не указывая им, что именно