обществе до гетто, и помогать пожилым людям, носить им домой еду с общественных кухонь, читать им вслух и стараться поддерживать их, дети говорили, что бараки, комнаты и сами старики «воняют» [22].

В Варшавском гетто Януша Корчака потрясло равнодушие беспризорных детей к смерти. Играя в лошадки, они не обращали никакого внимания на лежавший рядом труп, пока он не помешал их игре. Такие дети словно отгораживались на какое-то время от внешней реальности и целиком уходили в мир воображения. Дети Терезиенштадта так себя не вели. Они часто бывали голодны, но, по крайней мере, в приютах они не голодали всерьез. Для Веры Вурзеловой и Лилианы Франкловой еда была частью социальной обстановки. Хотя в своих рисунках они осмысливали ее распределение и нехватку, еда все же не закрывала, а открывала для них окно в мир гетто. Она не превратилась (или пока еще не превратилась) в непреодолимую навязчивую идею, и они все еще могли разнообразно играть с ней. На рисунке Илоны Вайсовой, изобразившей все, что она мечтала съесть, еда приобретает фантастические, сказочные качества.

Одиннадцатилетняя Илона нарисовала, как она сама стоит, задумчиво улыбаясь, в окружении самых необыкновенных блюд: не особенно кошерной свиньи, ежа, несущего фрукты с воткнутыми в них вилками, рыбы на блюде, насаженной на вилку, и бегущих к ее ногам цыплят, тоже с торчащими из них вилками; сверху спускается крылатая фигура с корзиной яиц в руках; на низкой тележке стоит бутылка, рядом банки с какао и кофе, а также сардины, сыр, конфеты, торт, молоко и яблоко. Поясняющая надпись за спиной у девочки гласит: «Страна фантазий. Вход 1 крона». Аппетитные очертания продуктов и сама фигура девочки с двумя косичками и в нарядном платье на рисунке Илоны Вайсовой невольно вызывают в памяти рассказы XIX в. и раннего Нового времени о мифической стране Шлараффенланд (букв. «Страна ленивых обезьян», аналог – «молочные реки, кисельные берега»), в которой свиные отбивные сами влетают в рот спящим крестьянам. В Шлараффенланде, где никому не нужно работать, привычный мир переворачивался с ног на голову – на рисунке Илоны жизнь гетто переворачивалась с ног на голову просто потому, что в ней присутствовали продукты из прежней жизни [23].

Руфь Клюгер в мемуарах описывает, как в интернате для немецких девочек – где, по ее словам, кормили хуже, чем в чешских интернатах, – они с подругами часами фантазировали о еде, взбивая вилкой молоко. На кухни детских домов нередко отдавали посылки, не доставленные адресатам по причине их смерти или дальнейшей депортации. Так дети получали важные жиры, витамины и белки в виде мяса, копченых колбас, сыра, яиц и масла, а также свежих и сушеных овощей, лука, мармелада, шоколада и фруктов. Названия некоторых деликатесов есть на этикетках, украшающих корзины и банки на рисунках Илоны Вайсовой. Но в основном она фантазировала о том, чего у нее не было [24].

Мария Мюльштейнова в своем замечательном рисунке сделала особый акцент на отсутствии еды. Она изобразила уличную сценку перед продуктовым магазином, где две девочки стоят по обе стороны от старушки с добрым лицом. В верхнем левом углу уличный торговец продает газеты пассажирам автобуса – вполне обычная картина в прежней жизни, но совершенно неуместная в Терезиенштадте. Старшая девочка ведет на поводке собаку на колесах – возможно, юмористическая отсылка к изданному еще до появления гетто указу, запрещавшему евреям держать домашних животных, или вполне буквальное изображение игрушки, заменившей девочке питомца, с которым, без сомнения, тоже пришлось расстаться при депортации. И цветок, который старушка протягивает девочкам, и ее продуктовая лавка относятся к прежней жизни до гетто. Но пустые полки вполне отвечают реальности, как и поясняющая надпись над лавкой: «Vyprodano!» («Все продано»). Город выглядит как в прежней жизни, но движение на улице регулирует еврейский полицейский. Прошлое и настоящее соединяются в этих переплетающихся мотивах, рисунок делает то, на что неспособны слова, стирая сам момент перехода. Картина Марии показывает не превращение одного в другое – она соединяет оба мира [25].

Переживающих опыт депортации детей, по-видимому, больше всего заботил вопрос, откуда они пришли и чего лишились. Поэтому в часы свободного рисования в общих бараках они изображали не трехъярусные койки, на которых спали теперь, а свои прежние дома. Они рисовали их в той же стилизованной манере, что и до депортации, с цветочными горшками на подоконниках, аккуратно подхваченными занавесками и подвесными лампами, освещающими стоящий в центре комнаты стол [26].

Наглядный пример этого оптимистического порядка и удовлетворительной симметрии, столь же типичных для рисунков нееврейских немецких детей этого периода, дает рисунок Эдиты Бикковой, девочки десяти или одиннадцати лет. Все фигуры в гостиной что-то делают. Ее самой на рисунке нет – изображены только ее братья. Большой мальчик в школьной форме что-то рассказывает, маленький мальчик решает на грифельной доске арифметические примеры (при этом все они решены правильно). На занавесках нежный цветочный узор. Каждого ребенка можно узнать по одежде, а костюм матери, как и положено самой главной фигуре, максимально детализирован. Даже если родители и братья Эдиты тоже были в Терезиенштадте, скорее всего, она могла видеться с ними лишь изредка, тайком пробравшись во двор их барака, после чего возвращалась в интернат к ужину. Но на своем рисунке она решила запечатлеть не жизнь в бараке – вместо этого она изобразила сценку, где ее мать месит тесто, возможно, чтобы испечь халу [27].

Рисунок Иржины Штейнеровой имеет аналогичную компоновку. Иржина, на три года старше Эдиты Бикковой, пыталась (впрочем, не слишком успешно) изобразить трехмерные предметы в перспективе. Возможно, чтобы компенсировать эту неудачу, она крайне тщательно проработала детали двух ковриков и подхваты на занавесках. На рисунке представлен интерьер гостиной: женщина (мать?) сидит за столом, покрытым скатертью с бахромой, и читает книгу. Позади нее стоит вторая женщина, возможно служанка или старшая дочь. В центре комнаты еще на одном ковре стоит стол, а в центре стола – нечто похожее на тарелку с восьмью печеньями. Все это создает ощущение порядка, чистоты и уюта. Но где же сама Иржина? Похоже, она присутствует только в виде портрета на стене. Фигура девочки ниже портрета стерта, и поверх ее смазанного силуэта нарисованы линии стены. Детали рисунка производят довольно тревожное впечатление. В нем присутствует типичный для ребенка буквализм мышления – старательно изображены бахрома и геометрические узоры двух ковров, а также шторы с подхватами и ламбрекеном. Возможно, это были предметы из ее собственного прошлого, которые особенно нравились ей в детстве и о которых она с тоской вспоминала в том месте,