рисовать. Хотя она показывала девочкам альбомы с репродукциями работ Джотто, Кранаха, Вермеера и Ван Гога, чтобы научить их анализировать различные техники и приемы живописи, она убедилась, что лучше не задавать им никаких наводящих вопросов. Это понимание пришло к ней после того, как одна ученица бросилась исправлять свой рисунок, чтобы угодить ей. Возможно, как раз для того, чтобы избавить девочек от подобных порывов, им давали с собой карандаши и предлагали посвятить часть своего времени «свободному рисованию», что в итоге привело к появлению ряда особенно интересных работ [15].

Поскольку ничто не могло защитить детей от изучения гетто за пределами приюта, в часы свободного рисования они запечатлевали на бумаге то, что видели. Общественные кухни считались в Терезиенштадте вполне обычным явлением. Инге Ауэрбахер, прожившая в гетто в возрасте от семи до десяти лет, вспоминала длинные очереди людей, ожидавших своей порции в открытых дворах. «Особенно тяжело, – писала она, – было ждать зимой на сильном морозе. Завтрак состоял из кофе, мутной на вид жидкости, всегда имевшей отвратительный вкус. На обед давали водянистый суп». Очередь за едой обеспечивала новоприбывших первичной социализацией и служила для взрослых источником бесконечных жалоб, обвинений и встречных обвинений в нечестности и неблаговидном поведении. Пройдя вслед за хлебной телегой по улицам гетто и понаблюдав за разворачивавшейся в очередях борьбой за существование, в которой участвовало большинство взрослых, включая их собственных родителей, дети возвращались в относительную безопасность интернатов [16].

На рисунке двенадцатилетней Веры Вурзеловой фигуры в очереди за едой изображены уверенно и основательно, хотя в работе отсутствует перспектива. Персонажи, облеченные властью, такие как стоящий слева дежурный охранник и повара, разливающие половниками суп, предсказуемо значительно крупнее ожидающих своей порции мужчин и женщин, не говоря уже о ребенке. На рисунке Лилианы Франкловой в верхней части изображена похожая сцена: четверо взрослых терпеливо ждут в очереди на общественной кухне. По другую сторону от супового котла стоит или ждет своей порции маленький ребенок. В нижней части листа девочка или, возможно, женщина тонет в море и зовет на помощь, а мальчик и девочка стоят на берегу. Верхнюю и нижнюю половину рисунка объединяет то, что девочка на них находится в неправильном месте [17].

В Терезиенштадте, как и в других гетто с явно выраженной иерархией, скудные ресурсы распределялись неравномерно. Наряду с официальным режимом нормирования существовал исключительно хорошо развитый черный рынок, а также откровенное воровство. Во всех эшелонах экономического департамента каждый, от членов Совета старейшин и членов администрации, занимавшихся распределением продовольствия, до пекарей, мясников, поваров и полицейских, старался не упустить свою выгоду. Как перемешивали в котле и какими черпаками раздавали еду, служило предметом ожесточенных (и часто упоминаемых в мемуарах) споров. По воспоминаниям выживших, тот, кто занимал выгодное место в этой системе, мог использовать в качестве валюты собственные продовольственные карточки, выменивая на них сигареты, одежду, квартиры, услуги проституток и деликатесные продукты (сахар, яблоки, апельсины и лимоны), которые проносили в гетто контрабандой или выставляли на черный рынок из частных продуктовых посылок. Единственным доступным видом алкоголя было так называемое «пиво» – холодный черный эрзац-кофе, слегка подслащенный и на несколько дней оставленный бродить в бутылках. Некоторые картины, созданные в Терезиенштадте группой взрослых художников, были написаны по заказу новой социальной элиты – поваров и пекарей [18].

На этот мир ребенок с рисунка Лилианы Франкловой взирал, стоя не с той стороны от супового котла. Возможно, девочка не до конца понимала иерархию распределения продуктов в гетто, через которую осуществлялась власть, но она, как и Вера Вурзелова, знала: те, у кого есть власть, выглядят внушительнее, чем те, у кого ее нет.

Еврейская администрация урезала пайки для пожилых людей, чтобы увеличить пайки для детей и взрослых на защищенных рабочих местах. Это немедленно отразилось на статистике смертности пожилых людей. Во второй половине 1942 г. в Терезиенштадте умерло 14 627 пожилых немецких и австрийских евреев (и примерно столько же той осенью депортировали в Треблинку). Хотя в феврале 1943 г. Гиммлер запретил дальнейшую депортацию, на долю пожилых немецких и австрийских евреев в том году пришлось 10 366 из 12 701 смерти в гетто. В мае 1943 г. ситуация несколько улучшилась, поскольку СС в рамках общего «благоустройства гетто» разрешили принимать посылки из-за рубежа, а из Португалии начали прибывать банки с сардинами для всеобщей раздачи [19].

Хроническое недоедание подразумевало ухудшение физического состояния. По свидетельствам взрослых выживших, они были всецело поглощены фантазиями о еде и продолжали придумывать все более изощренные рецепты венгерского гуляша еще долго после того, как у них исчезал интерес к сексу. Ганс Гюнтер Адлер, наиболее известный выживший историк Терезиенштадта, вскользь упоминает, что, хотя узники гетто никогда не имели какого-то особенного «еврейского вида», который заметно отличал бы их от жителей любого другого европейского города или поселения, со временем они действительно приобретали некие общие черты, делавшие их похожими друг на друга и на нацистские карикатуры: полуприкрытые веками глаза и измученное, неизменно встревоженное выражение преждевременно постаревших лиц. У многих развивалось плоскостопие, суставы утрачивали гибкость, движения становились скованными и резкими. Некоторые авторы пишут о чувстве постоянной раздражительности и значительном снижении интереса и эмпатии к другим людям [20].

Если относительно молодые немецкие и чешские евреи, возглавлявшие администрацию гетто, в текущих обстоятельствах могли даже преуспевать, то многие люди просто замыкались в себе. В терезиенштадтском дневнике Марты Гласс, депортированной из Гамбурга в возрасте 64 лет, постоянно упоминаются «дети», но под этим она подразумевает исключительно свою оставшуюся в Берлине дочь и «арийского» зятя, регулярно присылавших ей продукты, от которых зависело ее выживание. В Терезиенштадте ее социальный круг состоял из женщин, в основном из Германии, с которыми она жила в одной комнате, а также старых знакомых из Гамбурга и Берлина. Ее контакты с остальной частью гетто ограничивались посещением общественной кухни, врача и прежде всего бесплатных концертов классической музыки. О детях, проживающих в гетто, во всем ее дневнике есть только одно упоминание – в описании суматохи, вызванной отправлением транспорта из гетто в октябре 1944 г.: «22 октября… больные, слепые, туберкулезные, детдомовцы, все исчезли. Такого горя и такого плача никогда еще не было» [21].

Стена безразличия отделяла говорящих в основном на чешском языке детей из интернатов от говорящих по-немецки стариков. Иегуда Бэкон признавал: хотя он продолжал часто навещать и подбадривать своего больного и упавшего духом отца, в целом они с товарищами из чешского интерната разделяли общее презрение детей к старым и слабым. Хотя воспитатели, такие как Штясны, советовали им не забывать скаутские традиции, существовавшие в