можно дальше от дома. Я ощущал себя диким зверем, вырвавшимся из клетки. Одиноким. Обречённым. С нарисованной на спине мишенью. Зверем, которого ждёт только один путь — усыпление.

Три дня я жил у друга Серёжки. Его воспитывала бабушка — женщина дородная и неимоверно добрая. Она кормила нас по утрам тончайшими блинчиками, поливая их ароматным черносмородиновым вареньем. А вечерами, укутавшись в пуховый платок, она садилась в старое кресло и рассказывала о войне. Мы лежали на разложенных на полу подушках, прихлёбывали горячий чай с лимоном и переживали за солдат.

Вечером четвёртого дня зазвонил телефон. Бабушка Серёжи подняла трубку и долго молчала, внимательно слушая собеседника. А затем повернулась и тихонько позвала меня. Когда я подошёл, она обняла меня на удивление крепкой рукой, и принялась баюкать, приговаривая:

— Бедный, бедный мальчик. За что же тебе такой, ох, за что…

Так я узнал, что мама исчезла. Хотя уже и сам догадывался. Ночами, подолгу лёжа в кровати без сна, я видел незнакомые ранее образы: лица чужих людей или случаи, со мной никогда не происходившие. Видел и ночь, когда меня зачали. И день, когда родили. И вечер, когда я собирал разбросанные диски от игровой приставки.

Последний образ был самым ярким и чувственным. В тот момент мама испытывала такую боль, такое сожаление, что щемило сердце. Далее же наступала темнота. Впрочем, возможно, я просто засыпал.

На кладбище я не разу не сходил, понимая, что под земляным холмиком, украшенным искусственными цветами, никого нет. И поговорить с мамой, попросить у неё прощения за всё я не смогу. Это сподвигло меня на создание собственного кладбища на руке.

Затем появилась и вторая отметина: из-за Бима. Я снова не успел остановить себя, когда бело-чёрный пёс, проживающий в старой, наспех сколоченной будке в нашем дворе, набросился с лаем. Он не признал меня из-за старости и слепоты, и даже чуткое обоняние его подвело.

В тот день меня отчислили из колледжа за постоянные прогулы. И я злился совсем не на Бима. Но когда повернулся в его сторону, то моему взору открылась только жалобно звякнувшая о край железной миски цепь. Бима больше не было. Из-за меня. Из-за моей неспособности сохранять спокойствие. И мне не с кем было поделиться этим.

В свои восемнадцать я решился на встречу с экстрасенсом. И с гадалкой. И со знахарем. На последнего я рассчитывал больше всего — очень уж его советовала бабушка Серёжки. Но все эти люди остались лишь метками на моей руке, когда я понял, что им были нужны только деньги. Никто из них и не собирался помогать. Никто из них мне не верил.

В течении следующего десятилетия я замыкался всё сильнее, пытаясь изолироваться от людей, чтобы защитить. Лишь единожды сорвался на продавщицу. Она обругала меня, когда я пытался выяснить причину неправильно расположенных ценников. Обозвала. Оскорбила.

И тогда я, покинув магазин, всерьёз задумался о самоубийстве. Весь мусор чужих воспоминаний, смешиваясь друг с другом, сводил меня с ума. Они кружились в голове, безустанно напоминая о случившемся. Чужие судьбы, чужие жизни. Никому уже не нужные. Но я никак не мог избавиться от них.

А год назад на меня напали. В темноте ночи, вынырнув из переулка, меня ударил по голове семнадцатилетний пацан. Они с дружками поспорили: смогут ли ограбить человека. Молодость зачастую идёт рука об руку с глупостью, а глупость — с безнаказанностью. Но по воле случая первым, кто оказался рядом с новоявленным бандитом, был я.

Его товарищи, прячущиеся в кустах неподалёку, повторяли в полиции одну и ту же версию: я посмотрел на парня, и тот исчез. Просто испарился, не оставив следов. Повторяли они это шёпотом, испуганно поглядывая в мою сторону.

Им, конечно, не верили. Но я признался. Следователь не день и не два опрашивал меня. Поднял все документы, все дела прошлых лет, но никаких доказательств моей причастности не нашёл. А может, и не особо искал.

И тогда я решился: поведал о своём проклятии, в надежде, что окажусь в пожизненной изоляции. Но суд признал меня невиновным и лишь обязал к посещению психиатра. Будто бы это могло кого-то спасти.

Поймав недоуменный взгляд стоящего неподалёку мужичка, я поспешно одёрнул рукав и вышел на ближайшей остановке. Сев на скамейку, я невидяще уставился вдаль, с печалью осознавая, что больше не чувствую успокоения от ожогов. Ничто уже не могло хоть немного усмирить мой гнев.

Я снова почувствовал тошноту: было противно от одной мысли о собственной беспомощности. В тот момент концентрация ненависти достигла своего предела. И мне не оставалось ничего, как, собравшись с последними силами, зажмуриться.

С надеждой и сожалением я подумал, что через мгновение окажусь в совершенно пустом мире. Что ничего не окажется вокруг: ни животных, ни птиц, ни людей. Все они исчезнут из-за приступа неконтролируемой ярости. Как исчезли другие.

Но когда открыл глаза, то увидел, что всё осталось на своих местах. Ничего не изменилось. И только тогда я всё осознал и рассмеялся в голос, не опасаясь быть не понятым. Ведь больше, чем весь мир, я ненавидел только себя.

От громкого смеха стая птиц испуганно сорвалась с насиженных мест на дереве, я обратил внимание на присевшего рядом человека. Это была молодая женщина. Улыбающаяся, счастливая и очень красивая. Моя мама. С виду она была одного возраста со мной, но одежда казалась вполне современной.

Замерев в нерешительности, я просто наблюдал за ней. Пока она, печально улыбнувшись, не заговорила первой:

— Сынок… Это ты? Правда ты? Я так скучала…

— Мам… — я с трудом разлепил губы и, вздрогнув от внезапного порыва ветра, протянул руку. Мне казалось, что я не смогу дотронуться — рука пройдёт сквозь призрака. Но вместо этого я почувствовал мягкость кожи и тепло тела. Мама была живой.

Осторожно обняв меня за плечи, мама еле слышно прошептала:

— Мне жаль, мне так жаль, что я вела себя как сука. Я слишком часто сравнивала других с тобой. Слишком часто была несправедлива. И забывала, что не должна пытаться исполнить свои мечты через тебя. Ты ни в чём, ни в чём не виноват, сынок, просто знай это, — она заплакала и, ослабив объятья, чуть отодвинулась.

— Скажи… — я запнулся и схватил маму за руки, боясь, что она снова исчезнет. — Почему ты здесь? Ты выглядишь чуть старше меня… Как это возможно?

— Милый, — мама снова тепло улыбнулась и сжала в ответ мои ладони, — только сейчас я могу делать то, что захочу, не прилагая никаких