пальцами. И только тогда меня настигнет минутное облегчение, после сменяющееся волной сожаления.

И я сам не мог ответить себе искреннее, чего желаю больше: избавления от этой дьявольской способности или от привкуса горечи на губах из-за её последствий. Лишь одно мне было ясно: если пустить ситуацию на самотёк, то однажды — лишь однажды! — я возненавижу весь мир. И этого хватит, чтобы остаться в одиночестве посреди выжженной пустоши, наполненной безликими тенями — призраками.

Иван Дмитриевич легонько хлопнул в ладони, привлекая моё внимание, и взглядом указал на часы:

— Что ж, на сегодня достаточно. Жду тебя в следующий вторник, Марк.

— Я не смогу.

— Что ж, остроумно.

— Не смогу, — медленно повторил я.

— Ты обязан прийти согласно приказу суда, — потеряв терпение, с нажимом добавил Иван, и привстал со своего места. — Иначе я буду вынужден доложить об этом, и тогда наши разговоры продолжатся стационарно. Ты же понимаешь, что ни ты, ни я этого не хотим.

Блики света заиграли на его лбу, уходя дальше, к макушке, покрытой редким пухом светлых волос, и этого хватило. Я отвернулся, изо всех сил стараясь выровнять дыхание и сердцебиение, но мощная волна обдала мои внутренности жаром, и я не смог больше сдерживаться. Лишь успел вцепиться в спинку кресла, сжимая её до болезненного хруста в пальцах, когда ядовитый шар внутри меня лопнул.

Я обречённо глянул на соседнее кресла, зная, что Ивана Дмитриевича уже не увижу. И так же обречённо вздохнул, принимая факт, что с растёкшейся внутри лавой я обрёл не только временное спокойствие, но и все воспоминания врача: касающиеся хоть работы, хоть чего-то сокровенного. Например, знания о возможностях некоторых частей его тела. В частности — заднего прохода.

Меня замутило. Последнее, чего я хотел — это знать, чем развлекаются люди, оставшись наедине с собой. Но воспоминания, всполохами возникающие в мозгу, не поддавались контролю, хотя я и пытался научиться их усмирять уже двадцать с лишним лет. Противно и тоскливо, когда тот, кому ты мог довериться целиком, внезапно оказывается самым страшным и непредсказуемым врагом. А ещё тоскливей, когда им являешься ты сам.

Тихонько прикрыв дверь кабинета, я поспешил покинуть клинику. Медсестра на посту приветливо мне улыбнулась, когда я забирал пальто из гардеробной, и мне не оставалось ничего, как улыбнуться в ответ. Она тут же откликнулась, принимая мою вежливость за готовность к малозначимой беседе:

— Какой ветер на улице, а вы без шарфа! — женщина добродушно пожурила меня, наблюдая, как я застёгиваю пуговицы. — Так и заболеть недолго!

— «Закаляйся, если хочешь быть здоров», — нарочито серьёзно продекламировал я и, сделав вид, словно только что вспомнил, попросил медсестру: — Не могли бы вы Ивану Дмитриевичу передать, чтобы он заново выписал рецепт? Не успел попросить — доктору позвонили, и он отошёл. К сожалению, — я постучал по циферблату часов пальцем, — не могу больше его ждать. Дела.

— Конечно! — женщина удивленно приподняла брови. — Куда же это Иван Дмитрич делся, случилось чего?

— Этого не знаю, — развёл я руками и, сдержанно кивнув на прощанье, двинулся в сторону выхода. — До свидания.

Но ответ уже не услышал.

Трамвай подошёл почти сразу, как только я приблизился к остановке. Приложив карту к валидатору, я дождался разрешающего сигнала и прошёл в самый конец вагона, к большому запотевшему окну. После серых стен клиники мне хотелось расслабиться, полюбоваться на жизнь, проносящуюся по улицам. Хотелось на мгновение почувствовать себя её частью, и полной грудью вдохнуть аромат осени.

Но я и так знал, что мимолётное желание, даже если и исполнится, облегчения не принесёт. Как на зло, и улицы почти не отличались от больницы. По крайней мере, цветом. Погода была слишком слякотной для октября, и некогда яркие, словно покрытые позолотой листья, собранные дворниками в небольшие кучки по бокам от проезжей части, превратились в однообразную кашу.

Удостоверившись, что пассажиры заняты своими мыслями, я боком прислонился к углу вагона и, задрав рукав пальто, оголил руку. От предвкушения заныло под ложечкой: смесь из боли и радости, ожидающая меня впереди, придавала сил на ещё один день.

Я нащупал в кармане зажигалку и, достав её, чиркнул колёсиком. Мне нравилось думать, что здесь, среди всех этих людей, я могу гореть, — и не причинять вреда. Они даже не догадывались, насколько тонка грань, отделяющая их от смерти — и этой гранью была моя кожа.

Пламя затрепетало под потоком воздуха. Поднося его к внутренней стороне предплечья, я сцепил зубы и, чтобы сдержать стон, мысленно начал рассказывать себе о происхождении каждой из отметин. А их было уже семь.

Первая — розовый кружочек с размытыми краями — была самой старой. Я носил её с десяти лет. С того момента, как мама, с которой мы перешли в стадию взаимных обид и упреков из-за моих увлечений миром видеоигр, вышвырнула из окна четвёртого этажа уже раритетную на тот момент Sony PlayStation.

Я собирал с асфальта разломанные диски, глотая злые слёзы под приглушённые крики из квартиры:

— Лентяй! Никакой помощи от тебя! Я не только приставку, я вообще все вещи выкину! А тебя дома запру, новый замок в дверь врежу и ключ выброшу! Может, тогда за ум возьмёшься!

Мне хотелось ответить на обвинения, убедить, что я хочу помогать, но не могу. Не могу, потому что любая моя помощь сопровождается язвительными комментариями и недовольными вздохами.

Наблюдавшие за тщетными попытками собрать разбитые диски соседи, наконец, разошлись по своим делам. Некоторые из них осуждающе качали головой, другие сетовали на воспитание, третьи тихонько обсуждали метод наказания.

Мама показалась в окне. Она погрозила мне кулаком. После новой порции обвинений меня на мгновение ослепило от ярости. Униженный и оскорблённый, я не смог сдержаться. Только подумал, как сильно ненавижу мать, и в ту же минуту меня с головой накрыл восторг. Тело стало почти невесомым, а в голове прояснилось.

Но после пришёл страх. Он возник резко, словно по щелчку пальцев, вместе с воспоминаниями о пропавшем несколько лет назад брате. Но воспоминания эти были определённо не моими: я видел лицо тёти Наташи, слышал разговор отца с полицией, плакал, укрывшись одеялом с головой… Перелистывал собственный дневник и чувствовал огорчение, или рассматривал себя спящего со стороны, ласково поглаживая по голове.

Эти воспоминания принадлежали маме. Я судорожно сглотнул, боясь даже поднимать голову на раскрытые окна в нашей квартире. Криков слышно не было — то ли мама успокоилась, то ли…

Почувствовав, как кожу покрывают мурашки, я бросил собранные диски обратно на землю и, не теряя ни секунды, побежал как