Минуты в комнате для свиданий были настолько зыбкими – будто настоящая жизнь была дистиллирована, и ее перегоняли снова и снова, превратив в гомеопатическое средство: для сохранения отношений принимать по две капли. По одной для дружбы. Три – для обычного рождественского ужина. Было сложно поверить, что за тюремными стенами продолжается жизнь, и почти невозможно вспомнить, какой она была.

– Я это вот к чему. – Лора и перемешивает свой коктейль соломинкой точно так же, как в ту роковую пятницу. – Мне кажется, что сейчас он ведет себя так, как хотел повести себя два года назад.

– Он посадил меня в тюрьму.

– Он ребенок, – кивает она.

– Я никогда так сильно не чувствовала, что меня предали. Никогда в жизни.

– Думаю, он очень зол на тебя. Но он раскаивался. Ты знала? Он так по тебе скучал. Когда он исполнял одну песню в джаз-клубе, то всегда плакал.

– Ты ходила на его выступления?

Она кивает:

– Понимаешь, Джо, у него в жизни была только ты.

– Что это была за песня?

– Думаю, о вашей совместной жизни. Там было не особенно много текста, она называлась «Наша школьная доска».

На глаза навернулись слезы.

– Ну, – говорю я охрипшим голосом. – Не всегда мы получаем то, что хотим.

Лора щурится на солнце. Ярко раскрашенные лодки кажутся цветным узором на водной глади канала.

– Я скучаю по своей барже, – признается подруга.

– Тебе не нужно было бросать живопись, устраиваться на работу в офис и покупать дом в пригороде.

– Но именно это я и сделала, – говорит Лора быстро. – Это… будто бы узаконило мою жизнь. Это моя жертва.

– Дом. «Вольво». Трое детей.

– Не исключаю…

Чувствую, как меня захлестывает волна зависти. Мы с Рубеном были бы прекрасными родителями. Это я знаю точно. Я бы учила детей фантазировать, рассказывала бы им истории о людях и о силах мечты. А он учил бы их политике, классическому искусству и экономике. И они бы стали маленькими социалистами.

– Так вот, я хотела сказать, что его реакция была обусловлена… Скажем так, его натурой, – подводит итог Лора.

– Мы про Рубена?

– Да. Он ведь идеалист, правильно?

– Конечно.

– Может быть, он просто еще по-настоящему не повзрослел. Все мы идеалисты в двадцать лет.

– Он самая зрелая личность из всех, кого я знаю.

– Ты в этом уверена?

Летом «Гондола» кажется совсем другой, не такой, как она была в ту зиму. Почти такое же странное чувство возникает, когда переезжаешь в дом, который ты вроде бы видел, а он оказывается совсем другим. Но сказать, что именно не так, – невозможно.

Тогда я даже не подозревала, что у них есть летняя терраса. Через старомодное окно я смотрю внутрь бара, и сейчас он кажется меньше… Как-то незначительней.

– Зрелость – это еще и способность приспосабливаться, – настаивает Лора. – Посмотри на меня. Я хотела быть художником, но не получилось. Это жизнь. Она несовершенна, и люди несовершенны. Я думаю, что ведет себя по-детски, когда сердится на тебя.

– Может, и по-детски. – Я пожимаю плечами. – Но он ограбил меня, Лора.

– Конечно, – она быстро кивает. – Это так. Но он скучал по тебе.

– Это я знаю.

Это правда. Я знаю об этих вещах, и обе они – правда. Рубен и хороший, и плохой одновременно. И Лора такая же. И я.

– Давай больше не будем о нем говорить, – прошу я с болезненной улыбкой.

Экран ее телефона загорается. Я вижу, что это Табита. Лора, не прочитав сообщение, убирает телефон в сумочку. Позже она присылает мне забавную картинку. В ответ я отправляю ей смайлик.

Уилф спрашивает, хочу ли я поехать к маме с папой в конце июня.

– Я поеду на следующей неделе.

– Может быть, – отвечаю я.

Наши новые отношения, зародившиеся в тюрьме, кажутся слишком хрупкими для того, чтобы выставлять их на всеобщее обозрение. Они как буханка хлеба, которая только начинает пропекаться.

Мы идем в ресторан на Ковент-Гарден. На улицах почти нет людей, на мощеных улицах растекаются лужи. Все спрятались, лишь пара курильщиков стоит под навесом, с которого стекают дождевые капли. Уилф машет одному из них – коллеге, как он мне поясняет.

– В любом случае решай сама, – говорит Уилф.

– Может быть, я и поеду, – говорю я осторожно.

– Хорошо. – Брат берет меня под руку, пока мы идем. – Я хотел показать тебе кое-что. – Он вытаскивает телефон. – Тебе это, наверно, и неинтересно, но я подумал, что, может, стоит…

Беру у него телефон. Это переписка между братом и Рубеном.

Как она сегодня?

Это Рубен спрашивал у Уилфа. Тот отвечает, и диалог повторяется два дня спустя.

Их переписка прекратилась, когда я вышла на свободу. Одно из последних сообщений:

Слишком сложно уходить. Я слишком сильно по ней скучаю.

Уилф пожимает плечами.

– Он правда очень по тебе скучает.

– Я знаю.

Брат приобнимает меня одной рукой.

Это не компромисс, и не утешительный приз. Возможно, я потеряла Рубена, но если бы я не признала свою вину в суде, то у меня не было бы Уилфа. И это почему-то кажется чем-то правильным. Просто правильным.

Молчание

Пора.

Конечно же, я помню его адрес. Я никогда не была у него дома, но он постоянно о нем говорил. Эд был одним из тех людей, которые расскажут вам все подробности своей жизни: и про дядюшку, который любил рыбалку; и про мучения с поиском круглого стола в гостиную; и про уход за садом. Он обычно называл свой дом по имени – Оакхолл, – как будто это был человек.

Оакхолл, район Чизуик. Найти его не составило никакого труда. Я удивлена, что никогда там не была, мы же даже работали в этом районе. Этот дом идеальный для приема гостей. Он огромен. Каким-то образом, при всей словоохотливости Эда, ему ни разу не удалось описать действительную красоту этого дома с белым фасадом. Думаю, он стоит больше миллиона фунтов. «Подвернулась удачная сделка», – так бы сказал Эд, махнув рукой.

Сейчас чуть больше восьми часов вечера, но улицы выглядят тихо и пустынно. И мне неуютно от необходимости нарушить тишину звонком в дверь. Но я это делаю, хотя руки трясутся.

Время пришло, я готова. Глубоко вздыхаю, заметив расплывчатую фигуру за матовым стеклом. Она все ближе и ближе.

Женщина, открывшая дверь, – его жена. Узнаю ее сразу же. Каждый понедельник Эд показывал мне сотни фото: с барбекю, катания на коньках, на фоне достопримечательностей и живописных мест. Думаю, раньше он ко мне хорошо относился. Она узнала меня, понимаю это по удивленно приподнятым бровям и полуулыбке.