– Мы всегда готовы тебя поддержать, – продолжает Лора.

Рубен все еще стоит с телефоном в руках, и мы обе смотрим на него. Джонти разобрался с грубияном, Лора утешила меня. А что сделал Рубен? Он отвернулся, когда я обсуждала тюрьму, и стоял молча, пока меня обвиняли. Как он мог промолчать?

Я смотрю на него, но он на меня нет. Читает в телефоне новости про какую-то войну и трагедию. Но что он думает о событиях в своей собственной жизни? Обо мне?

Вскоре после случившегося мы уходим с вечеринки. Этот вечер уже нельзя исправить. Освещенная баржа остается позади нас, пока мы идем по дорожке вдоль канала. Рубен берет меня за руку. А мне кажется, что рядом с нами идет сотня Джоанн. Джоанна, которая ранила Имрана и вызвала спасателей. Джоанна, которая снова пришла к каналу в тот день, когда ее отправили в тюрьму. Сейчас мы у другого канала, но это неважно. Я глубоко вдыхаю этот воздух. Лондон пахнет так же, как и всегда ранним летом: запах мускусный и насыщенный. И я снова могу его по-настоящему почувствовать, как будто после особенно длинного отпуска.

Делаю еще один глубокий вдох и решаюсь заговорить с Рубеном. Бесстрастно, прямо, по-взрослому, как мне советовали.

– Ты не защитил меня, – говорю я тихо.

Рука Рубена все еще держит мою.

– Что?

– От того мужчины, который сказал, что я заставляю его чувствовать дискомфорт.

– Нет, не защитил.

– Но почему?

– Джонти защитил тебя.

– Это правда.

Даже когда мы идем друг за другом, потому что дорожка сужается, Рубен все еще держит меня за руку. Так странно чувствовать его ладонь, как будто мы цепляемся за бесполезный спасательный круг.

Он ничего не говорит, пока дорожка снова не расширяется. Воздух густой и теплый. Мою кожу покрывает тонкий слой пота. В тюрьмах качество воздуха всегда контролируется. Я не потела месяцами. И сейчас эти ощущения на удивление приятные, как будто кожу мягко покалывают тонкие холодные иголки.

– Но почему ты промолчал? – продолжаю допытываться я.

Рубен отпускает мою руку, и мы снова идем отдельно. Я в мельчайших подробностях воображала этот вечер – как буду гулять вместе с мужем. Я два года считала дни до этого момента. Но реальность далека от совершенства. Мир ощущается таким большим, а мне кажется, что я совершенно одинока и понятия не имею, что делать дальше.

– Я…

Глаза Рубена сужаются, а тело будто распрямляется.

– Я был смущен, – говорит он честно. – Не знал, как с этим справится.

– И ты… ничего не сделал.

– Нет.

– Почему нет?

– Что все это значит – эти пристальные взгляды? – Рубен переходит в оборону. – Я потерял тебя на два года. Ты не представляешь, сколько идиотских сериалов в пересмотрел за последние семьсот ночей. Ты знаешь что-то об этом? Зачем все анализировать? Зачем все портить? – Он снова берет меня за руку и слегка ее сжимает.

– Но ты же либерал. – Слова звучат как обвинение. Будто я всегда обижалась на его либерализм, что неправда. – Ты же за восстановление в правах, за то, что человек невиновен, пока не докажут обратного. И за право на ошибку.

– Да, – подтверждает Рубен.

– Но ты вовсе не либерален, когда что-то происходит на твоем собственном пороге. Когда что-то происходит со мной на твоем пороге.

От возмущения он приоткрывает рот, но больше не произносит ни слова. Разговор окончен, лязгнув, как тюремная дверь в ночи.

Сейчас самое время. Мы оба знаем это. Вся наша интимная близость больше чем два года заключалась в общении через стол. Прикосновения были запрещены, только взгляды. Я мылась в общем душе с другими женщинами, спала под неусыпным взором охраны, но сейчас я здесь, со своим мужем, в самом обычном и интимном пространстве: нашей темной спальне. Он снимает футболку, и я вижу тело, которое не видела годами.

Он смотрит на меня серьезно, с призывом. Подходит и убирает с моего лица волосы. Я дрожу от этого прикосновения, такого чувственного и печального. Этим вечером с нами была тысяча Джоанн, а сейчас меня касается тысяча Рубенов. Рубен, который сидит на ступеньках вместе со мной на вечеринке в Оксфорде почти десять лет назад. Рубен, который сделал мне предложение, который женился на мне и оставался со мной все время заключения.

– Пункт три тысячи какой-то, полагаю, – мягко говорит он, и его дыхание щекочет мой нос.

– Мы разве продолжаем? Столько пропустили…

– Я продолжаю. Даже список составил, – говорит Рубен, указывая куда-то себе за спину. Я не сомневаюсь, что список и правда есть, он бы не стал мне врать.

– Можно его увидеть?

– Позже, – отвечает он со значением в голосе.

И мы целуемся, а потом он входит в меня на нашей кровати так же, как это происходило раньше.

А после того, как он кончает, говорит:

– Прости.

Сначала я решила, что ослышалась. Но нет…

Лежа рядом, лицом ко мне и касаясь моего бедра, он не продолжает эту тему, я тоже молчу.

Он встает и выключает лампу. Мы всегда ложились спать сразу после секса.

Но сейчас я смотрю на его тело, такое странное в свете уличного фонаря. Кажется, что он тянет время, желая что-то сказать мне, но сдерживается. Я сажусь и смотрю на него внимательнее. На какой-то момент по лицу мужа проскальзывает странное выражение – я бы сказала, агония, – но через мгновение оно исчезает.

Он уходит в душ, а я прислушиваюсь к звуку бегущей воды. Он смывает меня с себя.

Впервые я пришла на выступление Рубена в джаз-клубе. На нем костюм и кеды. И, кажется, тут все его знают. Но никто не знает меня. Даже интересно, рассказывал ли он вообще что-то обо мне.

Мы спустились по нескольким деревянным ступенькам в подвал, где с потолка низко свисают светильники пурпурного оттенка, пахнет выдохшимся алкоголем и потом. Я скучаю по запаху сигарет. Не только потому, что раньше курить можно было где угодно, но и потому, что курила в тюрьме. Там все курили во дворике, где сушилась и полоскалась на ветру наша одежда, поэтому вся она пропахла табаком. Теперь это один из многих запахов, создающих для меня ощущение дома.

Стиль игры Рубена полностью изменился, стал более театральным. Он выгибается назад, а затем почти полностью падает на клавиши, с низко согнутой головой.

Я смотрю на него и пытаюсь понять, кто же он… За последние два года мы проводили вместе по шесть часов в неделю, сидя за общими столами с другими заключенными и посетителями. Стулья в комнате для свиданий были жесткие, металлические. Мы часто болтали о том, о сем, хотя он никогда не был особо разговорчивым и вдобавок не мог дотронуться до меня. Поэтому мы говорили о глупостях, о вещах, которые никого из нас не волновали. О погоде, о том, как я наконец училась готовить. У нас не получались искренние разговоры, как раньше. Он слишком стеснялся. Мы просто не могли обеспечить близость, нужную нашим отношениям. Больше не было наших вечеров, совместного просмотра телевизора, обсуждений прошедшего дня. В тюрьме наши отношения были все время на виду, как и я сама, и я не знала, выживут они или нет.