В результате в решении данного вопроса начала принимать участие вся протестантская Европа, а в феврале 1865 года Бисмарк был вынужден даже пойти на решительный политический шаг, который по своему воздействию можно приравнять к прусскому вмешательству. Он сообщил русскому посланнику в Берлине господину Убри о готовящемся в прусской палате депутатов протесте, который своими обоснованными обличениями поставит его как поборника тесных отношений с Россией в неловкое положение. Тогда Убри доложил министру иностранных дел Российской империи князю Горчакову о том, что Бисмарк, обрисовывая сложившееся положение в Прибалтике, наряду с другими словами употребил довольно крепкое выражение, означающее «варварство».

В ответном сообщении, чье содержание предназначалось для Бисмарка, Горчаков подробно изложил ситуацию в остзейских провинциях, называя оценку Бисмарка «языковой невоздержанностью» и стараясь обелить действия своего правительства. Со своей стороны Бисмарк изложил занимаемую им позицию в соответствующем письменном предписании прусскому послу в Петербурге, а в частном письме Горчакову в острой форме пожаловался на преувеличения, допущенные Убри в его докладе.

Возникшее напряжение между обоими кабинетами министров было сглажено в ответном письме Горчакова, но отношение Бисмарка к Убри так и не улучшилось. Причем фактически установлено, что Горчаков сразу же после возникновения инцидента убедил царя пойти в Прибалтике на уступки, и многое говорит о том, что в этом определенную роль сыграла позиция, занятая Бисмарком.

Александр II, лично согласный с необходимостью пойти на уступки, в то же время не мог не считаться с усиливавшимся давлением русского национализма. Тем не менее 31 марта 1865 года он издал царский указ об аннулировании принуждения к православию в смешанных в конфессиональном отношении браках. Однако, учитывая существовавшее тогда в России общественное мнение, император не решился его опубликовать, как того требовал закон.

Как бы то ни было, под защитой данного указа в Прибалтике начал набирать силу массовый отход от православия. Но когда в 1871 году по жалобе представителей православной церкви началось соответствующее административное разбирательство, то из 105 протестантских пасторов Лифляндии 93 были сурово наказаны.

Тогда под воздействием международных акций протеста Всемирного евангелического альянса[259] в поддержку свободы совести в остзейских провинциях и при ходатайстве бывшего генерал-губернатора Прибалтики графа Петра Шувалова в 1874 году продолжавшиеся судебные процессы над пасторами были прекращены. Тем самым фактически, хотя и не в правовом отношении, свободы вероисповедания удалось достичь.

Восхождение в 1855 году на трон Александра II означало начало в России «новой эры», принесшей с собой развитие мощных народных сил. Польское восстание 1863 года[260] обратило внимание русской политической прессы на пограничные области империи. Непосредственным поводом для нападок на прибалтийские провинции послужило выступление 9 марта 1864 года в лифляндском ландтаге генерального суперинтендента, епископа, доктора Фердинанда Вальтера, в котором этот повсюду уважаемый либерально-протестантский борец за свободу совести потребовал германизации леттов и эстов, этих «осколков исчезающих с лица истории племен». При этом он исходил не из националистических, а из чисто гуманистических и социальных соображений – для достижения их «национального равноправия с господами».

Это выступление пришлось как раз на то время, когда у леттов и эстов, впервые ведомых осознавшим свою национальную идентичность поколением, стала просыпаться национальная солидарность. Русским ответом на проповедь Вальтера, как всегда опубликованную без всякой задней мысли, явилась развернувшаяся в прессе враждебная кампания во главе с редактором «Московских ведомостей» М.Н. Катковым и при поддержке панславистов И.С. Аксакова и Ю.Ф. Самарина. Исходя из идеи русского национального государства, которую начали разворачивать национальные централисты, они обрушились на особое правовое положение остзейских провинций, где все было иначе, чем в России: выкуп земли крестьянами в Прибалтике осуществлялся не по установленным государством ценовым нормативам как во всей империи, русские являлись гражданами второго сорта, а господствующие позиции принадлежали представителям немецких сословий.

При этом материал для проведения атак на социальные отношения в прибалтийских провинциях Катков получал от основателя дорпатского кружка «Латвийский вечер» Вольдемара, который видел условия процветания латышского народа в ориентации на Россию. Выразители бытовавшего в то время в России общественного мнения нашли себе единомышленника в лице младшего брата императора вели кого князя Константина, который 22 декабря 1865 года на заседании комиссии по проведению правовой реформы в Прибалтике предложил такое решение вопроса: «задушить немецкие элементы национальными» (то есть эстонскими и латышскими).

Сам же император в душе не был согласен с националистическими нападками на остзейские провинции и не одобрял всей этой газетной шумихи. («Я плюю на эту прессу, – по-французски заявил он в 1867 году.) Однако ему приходилось считаться с новыми веяниями, поскольку победа Пруссии в 1866 году[261] и основание Северогерманского союза[262], этого нового германского государственного образования по соседству с Российской империей, способствовали усилению в России настроений, направленных против немцев, проживавших в пограничных прибалтийских областях.

Назначенный в октябре 1866 года генерал-губернатором генерал П.П. Альбединский стал проводником одобряемой императором политики сращивания Прибалтики с Россией. Когда 1 июня 1867 года в качестве официального государственного языка для органов власти прибалтийских провинций вместо немецкого был введен русский язык, то это нарушение земельного законодательства восприняли в Лифляндии как смену курса. И это впечатление еще больше усилилось после того, как Александр II во время своего визита в Ригу 15 июня выступил с речью на русском языке, в которой обронил довольно многозначащие слова о том, что он желает, чтобы присутствовавшие на торжестве прибалтийцы вошли в семью русских народов. Когда же осенью того же года на приеме представителей остзейского дворянства император заявил на французском о том, что он ценит их национальность и гордится ею, как и они, то такое явилось лишним подтверждением того, что монарх сам ощущал свою слабость в том, чтобы не допустить трансформации Российской империи в однонациональное государство.