Преемник Нолькена Николай фон Эттинген (1826–1876) не принял заманчивые предложения графа Шувалова и, заупрямившись, выступил в Санкт-Петербурге в духе лифляндского права против положения, заставлявшего лифляндцев отказаться от предоставлявшегося ранее свободного принятия решения о посещении соборов. В изложенных в октябре 1870 года соображениях по данному вопросу Эттинген противопоставил отрицательным политическим моментам, которые могла повлечь за собой подобная демонстрация, политическую и моральную пользу такого сопротивления: «Неоценимое значение здесь имело то, что край в тот самый момент, когда ему было отказано во всех его правах, смог действенным поступком доказать, что он с этим не смирится… Таким образом, край с осознанием правоты ухватился за остатки своих прав и, молча отказавшись от похвалы, решил занять позицию для демонстрации их в качестве символа своих прав и свобод…»

«Если мы не поймем этого, то продолжение посещения православных церквей и замалчивание образовавшегося конфликта, несмотря на все послания и патриотическую болтовню, нас неминуемо приведет к перспективе оказаться в грязи оппортунистической политики… – писал он. – С политической точки зрения свидетельством здорового морального мужества является ликование по этому поводу и решимость продемонстрировать свою благодарность за то, что нас до конца растоптать не удалось… И все же речь идет не о том, насколько сильно мы страдаем, а о том, делаем ли мы это правильно».

В приведенной выше позиции Эттинген отразил настроения, владевшие в то время прибалтийскими немцами. Настроения, в которых легко угадывается влияние памфлета Ширрена.

То были годы образования Бисмарком Германской империи. Немецкие победы, провозглашение единой империи и вступление в Париж[264] воспринимались прибалтийскими немцами с новым воодушевлением, а само общегерманское событие оказало воздействие на внутренний мир остзейской немецкой этнической группы сильнее, чем когда-либо. Оно еще долго оставалось в центре внимания немцев, живших по сословным традициям, заложенным еще в годы Средневековья. И как-то почти незаметно в борьбе за сохранение прежних прав и немецкого языка в качестве государственного стали все активнее проявляться национальные элементы.

Прошло немногим более десяти лет, когда в мае 1882 года Ю. Самарин, этот пристально наблюдавший за прибалтийцами противник, написал об отношении немцев остзейских провинций к своей метрополии: «На наших глазах в области идей и чувств произошло сращивание всех германских элементов с новой Германской империей». И хотя такое было явным преувеличением, все же определенная доля истины здесь имелась. Однако в вильгельмовскую эпоху[265] дистанция между Германией и прибалтийскими немцами снова увеличилась.

В результате сословной дипломатии, поддерживаемой многими высшими вельможами прибалтийского происхождения в Санкт-Петербурге, среди которых был и министр юстиции граф Пален, прибалтийским немцам в последующие годы удалось добиться некоторых успехов. Основная борьба развернулась вокруг делового языка окружных призывных военных комиссий, которые с введением в России в 1874 году всеобщей воинской повинности были образованы как смешанные в сословном отношении государственные учреждения. Однако прибалтийцы напрасно пытались утвердить в них немецкий язык в качестве официального.

Сословная дипломатия не смогла предотвратить и серьезные последствия упразднения в 1876 году прибалтийского генерал-губернаторства, в результате чего остзейские провинции потеряли цементирующую их сцепку и административное признание их особого положения в империи. А в 1877 году, о чем еще будет сказано, на Прибалтику был распространен и русский муниципальный статут. И хотя политика по ассимиляции прибалтийцев и превращение России в мононациональное государство на время была приостановлена, полностью ее упразднить не удалось.

Бисмарк, который еще 1865 году пытался вмешаться в дела Прибалтики, после 1871 года делать этого уже не мог. Исходя из интересов политики Германской империи и в целях сохранения доверительных отношений с Россией он неоднократно в жесткой форме заявлял о своей незаинтересованности в решении прибалтийского вопроса. Два его русских партнера по переговорам – граф Петр Шувалов и Петр Сабуров – в период с 1873 по 1879 год неоднократно передавали русскому императору подобные высказывания Бисмарка. Такую его позицию подтверждают и ставшие достоянием гласности все другие замечания этого великого человека по прибалтийскому вопросу. Тем не менее прошло довольно много времени, прежде чем российская общественность ему поверила.

Бисмарк хорошо знал и любил прибалтийские провинции и поддерживал самые дружеские отношения со многими сынами Прибалтики. Он ценил гражданскую позицию Гамилькара фон Фелькерзама и был высокого мнения о прибалтийском самоуправлении. Однако до тех пор, пока Бисмарк надеялся иметь в союзниках Россию, прибалтийский вопрос для него не существовал. Тем не менее он хорошо понимал, что дальнейшее существование прибалтийских немцев на их родине во многом зависит от того, насколько удастся сохранить там донациональное государственное и общественное устройство.

Однако отчуждения между продолжавшими жить по своими старым сословными традициям остзейскими немцами в Прибалтике и жителями новой Германии избежать было невозможно. Ведь в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии не понимали ни ярко выраженной сущности нового мощного национального государства, ни серьезных социальных изменений, которые принесла с собой индустриализация. К тому же в сознании прибалтийских немцев никак не укладывался тот факт, что по-прежнему приезжавшие в большом количестве на работу в Прибалтику немцы из Германии, в основном торговых и технических профессий, перестали легко ассимилироваться в родственном для них обществе. Вместо этого они образовывали свои отдельные профессиональные объединения с символами Германской империи, занимая по царившему в них имперскому духу особое положение. Тем не менее такое не исключало дружественных связей, а обычаи старых провинций продолжали играть большую связующую роль.

Когда образованный слой немецкого населения в Прибалтике стал воспринимать в качестве главной политической проблемы нарастающее давление со стороны русского общественного мнения, в остзейских провинциях начали происходить глубокие внутренние изменения, заключавшиеся в быстром росте национальной активности у леттов и эстов.