При этом намерений у немцев в проведении планомерной германизации никогда не было. Так, во время ожесточенной дискуссии, состоявшейся в Митаве весной 1819 года после законодательного решения об освобождении крестьян, курляндский пастор Адам Конради (1768–1830), исходя из современных на первый взгляд оснований, порекомендовал осуществить онемечивание леттов, заявив: «Немецкие остзейские провинции должны всегда оставаться немецкими, а для этого, чтобы опередить дурманящий сознание негерманских народностей угар, необходимо содействовать духовному облагораживанию немецкого языка и утвердить основополагающий принцип: больше никаких леттов!»

В ответ шесть других докладчиков из числа «литератов» и дворян высказались за сохранение латышской национальности. Наряду с мыслью о том, что летты в своем языке должны быть ограничены в пределах крестьянского сословия, в лице пастора Карла Фридриха Ватсона (1777–1826) прозвучало и требование Гердера о необходимости уважения коренных народностей. При этом Ватсон подчеркнул, что каждый народ может конституироваться только на своем родном языке, полученном от Бога в качестве хранителя национальной идентичности.

Другой выступавший, а именно старший учитель митавской гимназии доктор Эрнст Траутфеттер (1780–1853), подробно остановился на вопросе «соотношения языков в немецкой Прибалтике». В своем докладе он исходил из того, что каждый народ должен сохранять язык, «данный ему природой и Господом Богом», подчеркнув, что в одной местности два языка не могут одновременно быть главными. «В немецкой Прибалтике немецкий язык должен главенствовать в своем месте, а не немецкий (латышский и эстонский) в своем, – заявил Траутфеттер. – Из самого понятия „немецкая Прибалтика“ вытекает, что в ней господствующим должен быть немецкий язык, причем в естественном, как и государственном, смысле слова он должен являться языком образованных людей как в городе, так и в деревне, а среди крестьян допустим и латышский. Отсюда вытекает и взаимоотношение обоих языков в будущем, где все необходимо предоставить естественному развитию».

«Презираемая некоторыми космополитическая точка зрения вполне может находиться в созвучии с любовью к собственному виду, – продолжал далее Траутфеттер. – Причем немецкий язык может сохранить свое дальнейшее существование только при охране всего того, что присуще коренным народам… Как только первое положение займет предназначенное ему место, то это приведет и к правильному применению второго. Тогда обе части должны послужить тому, чтобы не немецкое в своем терпении не захирело, а немецкое, как творец высшей жизни, сохранило свое завоеванное им неоспоримое право…»

За германизацию начиная с тридцатых годов раздавался лишь один, но довольно веский голос, принадлежавший будущему лифляндскому генеральному суперинтенденту Фердинанду Вальтеру, всю свою жизнь выступавшему за то, чтобы летты и эсты получали немецкое образование. В этом Вальтер видел проявление социальной справедливости, чтобы и они, в «тяге к германизации» которых он был уверен, могли пользоваться благами германской культуры. Но, несмотря на его пожелания и предостережения, в XIX столетии, за исключением отдельных проявлений, дело до планомерной германизации так и не дошло. Предубеждения оказались сильнее требований в духе Гердера и победили опасения в том, что расширяющее горизонт немецкое образование приведет к отчуждению крестьян от своего сословия.

Тем не менее в известном смысле германизация осуществлялась независимо от каких-либо планов. И происходило это на пути социального подъема. Ведь экономическое, социальное и культурное превосходство немцев в прибалтийских провинциях было настолько очевидно, что поднявшийся по социальной лестнице латыш или эстонец регулярно растворялся среди немцев. Причем среди всех факторов, способствовавших такому явлению, наиболее действенным являлось школьное образование.

За получение начального образования, которое на селе осуществлялось на дому под надзором пастора, ответственность возлагалась на родителей учеников. При этом тяга к знаниям у обоих народов была чрезвычайно велика. В сельских народных школах – общинных и приходских, которые содержались без государственных дотаций совместными усилиями крестьянских общин и помещиков, предоставлявших для них в том числе землю и здания, занятия проводились на родном языке – соответственно латышском или эстонском.

С 1819 года посещение школ в Лифляндии было обязательным. Учителей же из числа латышей и эстонцев готовили в содержавшихся на средства дворян специальных учебных заведениях, где царил германский дух, а учебный материал изобиловал немецкими словами. Эти педагогические училища, находившиеся в Валке и Дорпате в Лифляндии, городе Кунда в Эстляндии и Ирмлау в Курляндии, в которых преподавание осуществлялось на весьма высоком уровне, рассматривались в структуре провинциальных учреждений как особо важные. Само же народное образование находилось в ведении провинций, а не государства.

Почти полностью содержавшиеся государством бюргерские школы охватывали около 25 так называемых окружных школ, где, как и в высших учебных заведениях, преподавание осуществлялось на немецком языке. Единственными исключениями здесь являлись русские гимназии в Риге и Ревале, по одной в каждом городе, и одна русская высшая школа для девушек в Риге. А вот латышских и эстонских высших школ почти до начала Первой мировой войны вообще не было.

План же по созданию высшего учебного заведения с преподаванием на эстонском языке, появившийся в 1860-х годах и нашедший отражение в идее открытия так называемых Александровских школ, натолкнулся в остзейских провинциях вначале на отчаянную критику и резкое неприятие со стороны немецкой общественности. И так продолжалось до тех пор, пока русификация школьной системы не выбила у нее почву из-под ног.

Преподавание в немецких гимназиях в Лифляндии, Эстляндии и Курляндии, насчитывавших добрый десяток частично государственных, частично дворянских и частично муниципальных учебных учреждений, основывалось на классических германских образовательных традициях. Оно охватывало почти всех прибалтийских детей, достигших школьного возраста, и подготавливало их, если они стремились получить высшее образование, к поступлению в немецкий Дорпатский университет или в немецкий Рижский технический университет (Политехникум), основанный в 1862 году. Воздух, которым дышали эти учебные заведения, вкушаемая в них духовная пища и почитаемые авторитеты – все было исключительно немецким. Ведь в 1860-х годах еще никто из остзейских немцев не верил в будущее латышского и эстонского языка, не говоря уже о политических перспективах прибалтийских народов.

Утверждения о том, что сознательное и планомерное стимулирование перековки прибалтийских народов при помощи имевшихся у властей средств увенчалось большим успехом, не выдерживают никакой критики. Ведь преемственность уклада жизни в Прибалтике считалась чем-то само собой разумеющимся, и в этом заключалась его убедительная сила. К тому же сословному мышлению национально-политические планы были совершенно чужды. Единственно с чем можно здесь согласиться, так это с тем, что давление со стороны русских националистических сил наталкивалось в прибалтийских провинциях на решительный протест. В этой связи нельзя не упомянуть о том, что уже сам вопрос преподавания на немецком языке, поднятый сразу же после 1819 года, побудил русского генерал-губернатора маркиза Паулуччи высказаться в том плане, что если летты будут вынуждены изучать другой язык, то таким языком должен быть русский.