– Фрайди, что ты можешь сказать мне о влиянии Людовика Одиннадцатого на французскую лирическую поэзию?

Я растерянно заморгала ресницами.

– Это как приз в лотерее? Для меня «Людовик» звучит как название сыра. Единственный французский стишок, который я знаю, – это «Мадемуазель из Армантьера», но он, наверное, не в счет…

– А профессор Перри сказал, что об этом надо спросить именно тебя.

– Он просто разыграл тебя, – пожала я плечами и пошла в библиотеку. Там я сразу наткнулась на старика Перри, он поднял на меня глаза от консоли.

– Доброе утро, – вежливо поздоровалась я с ним. – Анна сказала, что вы послали ее ко мне, спросить про влияние Людовика Одиннадцатого на французскую поэзию.

– Да-да, конечно, но… Вы бы не могли сейчас не мешать мне? Тут очень хитрый кусок программы… – Он опустил голову и вычеркнул меня из своего мира.

Разочарованная и слегка раздраженная, я взялась за Людовика № 11. Через два часа я вышла глотнуть свежего воздуха. Я ничего не выяснила насчет поэзии – насколько я могу судить, король-паук за всю жизнь не срифмовал даже «ton con – c’est bon»[40] и никогда не был покровителем искусств. Но я много чего узнала о политической жизни в пятнадцатом веке… Жуть! По сравнению с ней те маленькие заварушки, в которых я побывала, выглядели как детские ссоры в приюте.

Остаток дня я посвятила французской лирической поэзии, начиная с 1450-го. Недурные стихи. Во всяком случае, некоторые. Французский язык больше подходит для лирических стихов, чем английский, – чтобы извлекать красоту из диссонансов английского, нужно быть Эдгаром Аланом По. Немецкий же вовсе не годится для поэзии, причем настолько, что переводы звучат лучше, чем оригиналы. В этом, конечно, не виноваты ни Гёте, ни Гейне – сам язык уж больно противный. Испанский – настолько музыкален, что реклама пудры звучит на нем более поэтично, чем самые лирические строки на английском. Испанский язык сам по себе так красив, что стихи на нем звучат даже лучше, если читатель не знает испанского и не понимает смысла.

Мне так и не удалось установить, какое влияние на французскую лирику оказал Людовик Одиннадцатый, если он вообще оказал хоть малейшее.

Однажды утром я обнаружила, что моя консоль в библиотеке занята. Я вопросительно взглянула на главного, и он с видимой досадой оторвался от своих дел.

– Да-да, у нас сегодня, знаете ли, как-то народу прибавилось… М-да, вы… Вот что, мисс Фрайди, а почему бы вам не пользоваться терминалом в вашей собственной комнате? У него точно такие же возможности, а если вам будет нужна моя консультация, вы можете получить ее даже проще, чем сидя здесь, – наберите семерку, а потом ваш личный код, а я поручу компьютеру ставить ваш вызов вне очереди. Идет?

– Замечательно, – кивнула я. Мне была по душе товарищеская обстановка в библиотеке, но у себя в комнате я могу в любой момент, когда мне захочется, скинуть с себя всю одежду, не боясь смутить папашу Перри. – Что я должна изучать сегодня?

– Господи!.. Неужели нет предмета, который бы вас интересовал и которому вы сами хотели бы посвятить несколько… мм, несколько дней? Мне не хочется тревожить первого по таким пустякам.

Я пошла к себе и взялась за историю Франции начиная с Людовика Одиннадцатого, что привело меня к новым колониям за Атлантикой, а оттуда к экономике, а потом к Адаму Смиту и политологии. Я пришла к заключению, что Аристотель был не дурак, но Платон был претенциозным мошенником. Все это вместе явилось причиной того, что меня трижды звали к обеду, а последний звонок сообщил, что опоздавшим останется лишь холодная закуска. Наконец, в четвертый раз, позвонила Голди и пообещала притащить меня в столовую за волосы, если я сейчас же не спущусь сама.

Босиком, застегивая комбинезон на ходу, я сбежала вниз. Анна осведомилась, чем это я таким срочным занималась, что совсем забыла о еде. «Совсем не похоже на Фрайди». Анна, Голди и я – мы обычно обедали вместе, иногда в компании с мужчинами, иногда без. Обитатели штаб-квартиры были клубом, братством, шумной семьей, а пара дюжин из них были моими «друзьями по поцелуям».

– Забивала себе мозги всякой всячиной, – сказала я, – перед тобой Величайший в Мире Специалист.

– В какой области ты специалист? – поинтересовалась Голди.

– Во всех. Спрашивайте – отвечаю. На легкие вопросы – сразу, на трудные – завтра утром.

– Ну-ка докажи, – хмыкнула Анна. – Сколько ангелов уместится на кончике иголки?

– Это очень легкий вопрос. Измерьте площадь задниц у ангелов, измерьте площадь кончика иголки, разделите первое число на второе – и получите точный ответ. Это может сделать любой школьник.

– Экая ты умница. Как звучит хлопок одной ладонью?

– Нет ничего проще. Включи любой терминал на запись звука, хлопни ладонью, а потом проигрывай это место и слушай звучание.

– Голди, попробуй ты. Мне с ней не справиться.

– Какова численность проживающих в Сан-Хосе?

– Это трудный вопрос! Завтра утром получишь ответ.

Эта карусель продолжалась около месяца, пока до меня не дошло, что кто-то (конечно же, Босс) на самом деле пытается заставить меня стать «Величайшим в Мире Специалистом». Кстати, в свое время действительно существовал человек, известный как «Величайший в Мире Специалист». Я набрела на него, пытаясь разобраться с одним из множества дурацких вопросов, которые продолжали поступать ко мне из самых неожиданных источников. Вопрос был таков: «Установите терминал в режим поиска, введите параметры в следующей последовательности: „Североамериканская культура“, „Англоязычная“, „Середина XX века“, „Комедианты“, „Величайший в Мире Специалист“». Ответ, который при этом получается, – «Профессор Ирвин Кори»[41]. Этот парень действительно разбирался в юморе.

Вот так меня «откармливали» информацией, как рождественского гуся.

И все же это было чудесное время. Очень часто мои близкие друзья, а их у меня было здесь не меньше дюжины, приглашали меня разделить с ними койку – не помню, чтобы я хоть раз кому-то отказала. Свидания назначались обычно днем, когда мы все плавали и загорали, и это предвкушение добавляло прелесть солнечным ваннам и купанию. Все делали это здесь так ласково и просто, что не составляло труда ответить, скажем: «Прости, Теренс предложил первый. Может, завтра? Нет? Ну ладно, тогда на днях», – и никаких обид. Одним из недостатков с-семьи, к которой я когда-то была привязана, было то, что любовные расписания составлялись исключительно мужчинами по неведомому протоколу, который никто мне никогда не удосужился объяснить. И всегда в этом присутствовала какая-то неловкость.

Количество дурацких вопросов все увеличивалось. Едва я более или менее ознакомилась с искусством керамики эпохи Мин, как терминал сообщил мне, что кто-то из нашей команды хочет разобраться во взаимосвязи мужских бород, женских юбок и цен на золото. Я уже научилась не выказывать удивления, сталкиваясь с любыми нелепостями, – в окружении Босса возможно все, что угодно, – но это уже, по-моему, сверхнелепость. Почему здесь должна быть хоть какая-то взаимосвязь? Бороды меня никогда не интересовали: они колются и часто бывают грязными. О женских юбках я знала еще меньше – почти никогда их не носила. Они, конечно, иногда неплохо смотрятся, но для путешествия крайне неудобны – носи я юбки, меня уже три-четыре раза могли легко пришить. Ну а дома – чем плоха собственная кожа? Или что-то, максимально допустимое по местным обычаям.