Восприятие начинается в младенчестве со стремления к принадлежности, ощущения комфорта в присутствии других, которое по мере взросления трансформируется в сильные узы с нашим обществом[595]. Чувство, что мы являемся частью чего-то более значительного, заставляет нас преувеличивать масштабы общих черт с другими членами общества, не важно, индивидуализируем мы этих людей или нет. Благодаря этому чувству становятся еще более отчетливыми различия, которые мы видим между нашим обществом и теми гораздо более однородными чужаками, которые кажутся в еще большей степени одинаковыми, если они нас пугают или вызывают у нас гнев. В то же время наше невнимание к деталям еще больше усиливает впечатление, что каждая группа – это единое целое.

Те, кто находится у власти, вносят вклад в такую энтитативность. В крайних случаях, подобно Гитлеру во времена Третьего рейха, лидер становится символом и олицетворением идентичности всех остальных, таким же грозным, как любой тотемный столб. Люди так же могут смотреть на иностранного лидера: как на типичного представителя его или ее общества. Подобная точка зрения усиливает стереотипную предвзятость, которая заставляет нас относиться к чужакам как к точным копиям. Лидер становится оригиналом, с которого были напечатаны копии.

Наша убежденность в таком точном копировании не нуждается в доказательствах того, что чужеземцы действительно похожи. Если мы предполагаем, что все представители какого-нибудь государства или этнической группы одинаковы, и столкнемся с враждебным человеком, мы склонны ожидать, что все они враждебны. В первом приближении людей рассматривают как типичных представителей их общества, подобно тому как воспринимают их лидера на международной арене. Это особенно верно в отношении любых черт личности, которые нам не нравятся[596]. Такое восприятие ничем не отличается от того, как мы делаем общие выводы о других угрозах. Вывод о том, что все пчелы жалят, если жалит одна, является адаптивным. Целесообразно пчел прихлопнуть. Наша реакция на общества, к которым мы относимся как к биологическим видам, может быть такой же упрощенной и иногда такой же губительной для чужаков. Лучше безопасность, чем быть ужаленным.

Общество становится частью «я»

При рассмотрении чувства, в соответствии с которым общества выглядят как самостоятельные существа, возможно, полезно сделать небольшое отступление и дать общее представление о невероятном диапазоне человеческих связей, от самых личных до самых абстрактных. Различные стили взаимодействия применимы в группах разного размера, и эти стили и размер групп имели большое значение еще с древних времен[597]. Наиболее близкие отношения – это отношения в парах, таких как семейная пара или подчиненный и начальник. Затем следуют взаимоотношения между небольшим числом людей, совместно выполняющих задачу. У охотников-собирателей это были отряды, которые собирали растения или охотились на дичь, а в наши дни это применимо к сотрудничеству на рабочем месте, где требуется спокойно принимать решения для достижения цели. Вопрос «где мы можем выкопать эти клубни?» сменился вопросом «как мы можем продать этот автомобиль?».

Следующая ступень – отношения в группах, первоначально представленных локальными группами охотников-собирателей из двух-трех десятков человек, а в наши дни такой размер соответствует многим классам, подразделениям организаций и клубам по интересам. В таких более крупных группах, возможно, труднее улаживать конфликты, но люди по-прежнему прочно связаны знакомством со всеми остальными. От нескольких сотен до нескольких тысяч человек были привержены общине, а сегодня мы наблюдаем соответствующую численность в таких социальных объединениях, как церковные приходы, конференции и школы, – основных институтах, которые служат для обмена информацией и ресурсами внутри более крупного сообщества. На этом уровне скопление людей намного превышает число индивидов, которые могут непосредственно взаимодействовать или даже знать друг друга. В этом случае бо́льшая часть анонимной толпы идентифицирует себя неким символическим образом.

Было бы большим преувеличением говорить, что класс – это эквивалент локальной группы охотников-собирателей или что такая кратковременно существующая группа, как конференция, – эквивалент общины. Однако удовлетворение от дружеских взаимоотношений в классе или более абстрактное удовольствие от участия в конференции вместе с большим числом коллег-энтузиастов может служить отражением психологии взаимодействий в ранних локальных группах и обществах соответственно. Невзирая ни на что, для большинства людей сами общества, не важно, насколько густонаселенные, остаются основной опорой, их переплетающиеся маркеры создают условия для того, чтобы люди рассматривали друг друга и представителей чужаков как часть постоянного, единого целого.

Действительно, люди считают важными как членов их общества, так и само общество, которое воспринимается как реально существующее образование, представляющее собой нечто большее, чем простая сумма его членов[598]. Мы считаем, что играем роль в сохранении нашего общества, рассматриваем себя в качестве носителей его прославленной истории, традиций, законов и нравов – всех тех маркеров, которые связывают нас и ведут в будущее[599]. Справедливости ради стоит отметить: люди полагают, что они продолжают жить в своих потомках, а также благодаря этому союзу – любовь страны становится косвенным путем к бессмертию[600]. Один из ранних этнографов Элсдон Бест рассказывал об одном из проявлений этого феномена у коренных новозеландцев:

При изучении обычаев маори надо все время помнить, что коренной житель настолько полно отождествляет себя со своим племенем, что всегда использует местоимение первого лица. Упоминая о битве, которая, вероятно, произошла десять поколений назад, он скажет: «Тогда я победил врага», указав название племени[601].

Поэтому, если солдаты нашей страны гибнут на войне, наша реакция – горе, гнев или страх. Если наша национальная команда побеждает на Олимпийских играх, мы испытываем восторг не просто потому, что рады за команду, но и потому, что чувствуем, будто выиграли игру сами[602]. Объединение с остальными гражданами сопровождается всплеском гордости и осознания силы и величия. Такого рода этноцентричная любовь, по утверждениям некоторых ученых, – это результат действия окситоцина, гормона, который оказывает тормозное влияние на миндалину, ответственную за реакцию тревоги, и усиливает нашу эмпатию по отношению к похожим на нас другим; положительные чувства также связаны с флагом[603]. Моменты подобной солидарности и единства могут быть кульминационными в жизни человека. Американцы чувствовали такое родство в тот момент, когда мы высадились на Луну, а у британцев чувство единства «мы» сопровождало коронацию короля или королевы. Мы забываем о своих различиях, когда нас поддерживает общая идентичность и наши сильные, перекрывающиеся чувства делают нас ближе, – это называется влиянием групповых эмоций[604]. Спросите человека, как он себя чувствует, и он может ответить, что вполне счастлив; однако, если потом этот же человек услышит о террористическом акте против своей страны, скорее всего, он скажет, что глубоко опечален или разгневан. Групповые эмоции,