так, то со временем произошел перенос нашей реакции, связанной с чужаками, которые когда-то действительно принадлежали к другим биологическим видам, на другие общества нашего собственного вида[583].

Такая оценка чужаков и видение в них того, что вызывает у нас страх, возможно, были разумной реакцией в нашем далеком прошлом, особенно в период до 50 000–40 000 лет назад, когда контакты с чужаками были редкими, знания о них – обрывочными, а продолжительность жизни – слишком короткой, чтобы зависеть от подробного изучения. Создание стереотипов (даже если они представляли собой немногим больше, чем предчувствия, предотвращающие перегрузку неопределенной информацией) давало нашим предкам примерное руководство для предсказания поведения чужаков: будут ли они полезны или нанесут вред. Опираться на предубеждения было менее рискованным, чем пытаться понять характер индивидов с неизвестными нравами, мотивами и манерой поведения, узы с которыми были непрочными или не существовали вообще.

Философ Иммануил Кант утверждал, что предметом нашей моральной озабоченности должно быть человечество[584]. Полагаю, теперь ясно, что разум неохотно приспосабливается к такой точке зрения. Тот факт, что мы помещаем себя на вершине Великой цепи бытия, может объяснить, почему мы каждый день можем слушать о смертях людей в заграничных войнах и по-прежнему наслаждаться ужином[585]. Один из результатов наших суждений о невысоких интеллектуальных и эмоциональных способностях других людей и об отсутствии у них морали заключается в том, что мы препятствуем своему взаимодействию с ними обычным способом. С чисто эволюционной точки зрения совершение зверств, облегчаемое психологической оценкой чужаков как низших, может представлять существенную выгоду. Когда злодеяние совершено, рассмотрение тех, кому мы нанесли вред, так, будто в них меньше человеческого, превращается в механизм самосохранения для смягчения вины, который позволяет нам двигаться дальше[586]. Могут смениться несколько поколений, прежде чем мы признаем свои действия отвратительными, если наша избирательная память вообще позволит это сделать. В действительности, поскольку мы сомневаемся в искренности выражения сожаления у других, идея о том, чтобы сказать, что мы (как общество) сожалеем, появилась на удивление недавно, и это дается нелегко[587]. В тексте Закона об ассигнованиях на оборону 2009 г. было запрятано извинение «за множество случаев насилия, плохого обращения и пренебрежения по отношению к коренным народам со стороны граждан Соединенных Штатов». Оно не попало на первую полосу.

До сих пор я описывал социальные стереотипы как характеризующие отдельных членов общества или этноса. Нам еще предстоит разобраться, как предубеждения определяют наше восприятие группы во всей ее полноте. Дальше мы исследуем, почему общество может казаться единым целым, как оно способно отвечать единогласно и действовать единым фронтом.

15

Великие союзы

Величайшей демонстрацией мощи в довоенной нацистской Германии были съезды в Нюрнберге. Каждый год сотни тысяч восхищенных людей (со временем их число достигло почти миллиона) заполняли стадионы, Марсово поле и Цеппелинфельд, окруженное 130 прожекторами, настолько яркими, что их свет был виден за сотню километров. Во время пылких речей войска, волна за волной, маршировали строем под громадными флагами и знаменами под грохот музыки Вагнера.

Зрелище ясно показывало, что нацисты поместили немцев на вершину Великой цепи бытия. Но что касается людей, смотревших новости по всему миру, то этот спектакль также играл на руку человеческой склонности делать вывод, что все члены внешних групп, в данном случае немцы, – одинаковые. Демонстрация солидарности была такой чрезмерной, что все бесчисленные участники шоу, выглядевшие и действовавшие одинаково и отождествлявшиеся с одинаковыми символами, по-видимому, превращались в умах людей, у которых нацисты вызывали ужас, в мрачную однообразную массу, рой, который обычно ассоциируют с колониями насекомых. Действительно, Джордж Оруэлл называл национализм «привычкой считать, что человеческие существа можно классифицировать, как насекомых, и что к миллионам, а то и к десяткам миллионов людей могут быть, ничтоже сумняшеся, приклеены ярлыки “хорошие” или “плохие”»[588][589].

Даже когда группы не внушают благоговейный страх, как толпа в Нюрнберге, их члены могут сливаться, подобно множеству муравьев, потому что из-за незнакомого облика и общих способов действий трудно отличить одного представителя группы от другого. Это представляет резкий контраст с людьми, принадлежащими к нашей собственной группе. В наши дни проблема приобретает размах как внутри обществ, так и между разными обществами. «Они все выглядят одинаково», – говорят люди, принадлежащие к европеоидной расе, об азиатах, которые, в свою очередь, то же самое говорят о европеоидах. При такой точке зрения за лесом не видят деревьев, поскольку в обеих расах наблюдается одинаковая изменчивость черт[590]. «Им нельзя доверять» – это предубеждение когда-то было общим для охотников-собирателей, так же как и в наши дни.

Как только мы втиснем других в категории, скандирующая толпа из враждебной страны или аплодирующие болельщики из дружеской страны сливаются в воображении, как будто отдельные люди представляют собой множество клеток организма, подобного созданию Франкенштейна, существа из плоти и крови с собственным характером и амбициями, которое способно обеспечивать себя на протяжении долгого жизненного пути. Психологи говорят, что группа обладает высокой энтитативностью, то есть ее воспринимают как некое существо[591]. Подавляющая демонстрация символов, таких как флаги и музыка в Нюрнберге, усиливает эффект. Чужаки выглядят в этом случае не просто более сплоченными, но и более компетентными (следовательно, могут представлять бо́льшую возможную угрозу), холодно настроенными и пугающими, а потому не заслуживают доверия[592]. Наша оценка силы группы и перспектив ее ожесточенного соперничества с нами, в свою очередь, влияет на то, как мы о ней думаем: как о враге, союзнике, вынужденно зависимой и т. д.[593].

Несмотря на то что создатели помпезных представлений в Нюрнберге, несомненно, получали удовольствие от производимого на внешний мир впечатления, суть их стратегии заключалась в том, чтобы немецкий народ все больше отождествлял себя с государством. Конечно, для участников мероприятий все это предприятие было одурманивающим. Можно предсказать, что представления немцев подвергались такой же перестройке, какую претерпевал их образ в умах иностранцев, но с другим результатом. Хотя большую часть времени люди добиваются признания, которого так жаждут, путем выражения своих связей с обществом за счет личного вклада и рассматривают друг друга как личность, удовольствие от того, что все они – горошины из одного стручка, усиливается, когда люди чувствуют себя частью единой толпы. Стремление участников к выражению своей индивидуальности отбрасывается, о различиях забывают, и остается бурлящее в крови ощущение похожести друг на друга и принадлежности к единому целому.

Представление о нашем обществе как о реальном существе – это нормальный жизненный опыт, и его подпитывает любое национальное торжество, с его парадами. фейерверками и размахиванием флагами[594].