– Это бунт, – тихо и потупившись проговорил Алеша.

– Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, – проникновенносказал Иван. – Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зовутебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческойс целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этогонеобходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотноесозданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и нанеотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты бытьархитектором на этих условиях, скажи и не лги!

– Нет, не согласился бы, – тихо проговорил Алеша.

– И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых тыстроишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной кровималенького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

– Нет, не могу допустить. Брат, – проговорил вдруг сзасверкавшими глазами Алеша, – ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо,которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может всепростить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою завсех и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это емувоскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».

– А, это «единый безгрешный» и его кровь! Нет, не забыл онем и удивлялся, напротив, все время, как ты его долго не выводишь, ибообыкновенно в спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты несмейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной ещеминут десять, то я б ее тебе рассказал?

– Ты написал поэму?

– О нет, не написал, – засмеялся Иван, – и никогда в жизни яне сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаромвыдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель. Зачем в самом делеавтору терять хоть единого слушателя, – усмехнулся Иван. – Рассказывать илинет?

– Я очень слушаю, – произнес Алеша.

– Поэма моя называется «Великий инквизитор», вещь нелепая,но мне хочется ее тебе сообщить.

– Ведь вот и тут без предисловия невозможно, то есть безлитературного предисловия, тьфу! – засмеялся Иван, – а какой уж я сочинитель!Видишь, действие у меня происходит в шестнадцатом столетии, а тогда, – тебе,впрочем, это должно быть известно еще из классов, – тогда как раз было в обычаесводить в поэтических произведениях на землю горние силы. Я уж про Данта неговорю. Во Франции судейские клерки, а тоже и по монастырям монахи давали целыепредставления, в которых выводили на сцену Мадонну, ангелов, святых, Христа исамого Бога. Тогда все это было очень простодушно. В «Notre Dame de Paris»[18]у Виктора Гюго в честь рождения французского дофина, в Париже, при Людовике XI,в зале ратуши дается назидательное и даровое представление народу подназванием: «Le bon jugement de la très sainte et gracieuse ViergeMarie»,[19] где и является она сама лично и произносит свой bon jugement.[20] Унас в Москве, в допетровскую старину, такие же почти драматическиепредставления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но,кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей и«стихов», в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся силанебесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и дажесочинением таких поэм, да еще когда – в татарщину. Есть, например, однамонастырская поэмка (конечно, с греческого): «Хождение Богородицы по мукам», скартинами и со смелостью не ниже дантовских. Богоматерь посещает ад, ируководит ее «по мукам» архангел Михаил. Она видит грешников и мучения их. Таместь, между прочим, один презанимательный разряд грешников в горящем озере:которые из них погружаются в это озеро так, что уж и выплыть более не могут, то«тех уже забывает Бог» – выражение чрезвычайной глубины и силы. И вот,пораженная и плачущая Богоматерь падает пред престолом Божиим и просит всем воаде помилования, всем, которых она видела там, без различия. Разговор ее сБогом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит, и когда Бог указываетей на пригвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу егомучителей, – то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам иархангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора.Кончается тем, что она вымаливает у Бога остановку мук на всякий год от ВеликойПятницы до Троицына дня, а грешники из ада тут же благодарят Господа и вопиют кнему: «Прав ты, Господи, что так судил». Ну вот и моя поэмка была бы в том жероде, если б явилась в то время. У меня на сцене является он; правда, он ничегои не говорит в поэме, а только появляется и проходит. Пятнадцать веков ужеминуло тому, как он дал обетование прийти во царствии своем, пятнадцать веков,как пророк его написал: «Се гряду скоро». «О дне же сем и часе не знает даже иСын, токмо лишь Отец мой небесный», как изрек он и сам еще на земле. Ночеловечество ждет его с прежнею верой и с прежним умилением. О, с большею дажеверой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги снебес человеку:

Верь тому, что сердце скажет,

Нет залогов от небес.

И только одна лишь вера в сказанное сердцем! Правда, былотогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к инымправедникам, по жизнеописаниям их, сходила сама царица небесная. Но дьявол недремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Какраз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда,«подобная светильнику» (то есть церкви), «пала на источники вод, и стали онигорьки». Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верятоставшиеся верными. Слезы человечества восходят к нему по-прежнему, ждут его,любят его, надеются на него, жаждут пострадать и умереть за него, как и прежде…И вот столько веков молило человечество с верой и пламенем: «Бо Господи явисянам», столько веков взывало к нему, что он, в неизмеримом сострадании своем,возжелал снизойти к молящим. Снисходил, посещал он и до этого иных праведников,мучеников и святых отшельников еще на земле, как и записано в их «житиях». Унас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил благословляя.

Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот онвозжелал появиться хоть на мгновенье к народу, – к мучающемуся, страдающему,смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня вИспании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию встране ежедневно горели костры и