ответить на второй и третий вопросы. Как отмечал Берман, ему было сложно противиться присоединению новых территорий на западе, а идеи национализации и земельной реформы пользовались широкой поддержкой в обществе, особенно с дополнением, касающимся сохранения частной собственности[625]. Но при этом Миколайчик ориентировал партию сказать «нет» по довольно бессмысленному вопросу, затрагивающему будущее Сената.

В действительности вопрос о том, сохранится ли в Польше верхняя палата парламента, не интересовал никого. Этот пункт референдума просто давал Крестьянской партии возможность помериться силами с коммунистами, и она старалась изо всех сил. В Польше, по-видимому, никогда больше не было электоральной кампании, подобной этой: совокупный тираж плакатов, листовок и брошюр, напечатанных коммунистической партией, составил 84 миллиона экземпляров — и это несмотря на то, что бумаги в стране по-прежнему не хватало. Согласно партийной инструкции, каждую стену и каждый забор предписывалось украсить партийным лозунгом «Трижды „да“!». В пропагандистских целях использовались радио и публичные события, рассчитанные на все категории населения: женщин, крестьян, рабочих, интеллектуалов… Иногда коммунистический призыв облекался в грубую националистическую форму: «Трижды „да“ не понравится немцам» или «„Да“ — означает, что ты настоящий поляк». Другие интерпретации были более популистскими и сентиментальными: «Трижды „да“ — если вы не хотите возвращения помещиков» или «Трижды „да“ — во имя процветания и счастья наших детей»[626].

Когда кампания достигла апогея, пропаганду начали подкреплять угрозами. Обученный в куйбышевской школе Мечислав Мочар, возглавлявший «чекистов» Лодзи, заявил местному лидеру Крестьянской партии, что арестует любого, кто осмелится агитировать за лозунг «Только „нет“». Режим также решил, что преддверие референдума является удобным моментом для проведения открытого и гласного суда над руководителями Армии Крайовой, в ходе которого прокуроры мрачно намекали на существование тайной связи между партизанским подпольем и Крестьянской партией. Разумеется, все оппоненты режима, как вооруженные, так и безоружные, поддерживали «крестьян» (хотя сама партия дистанцировалась от подпольщиков), причем некоторые из них шли еще дальше, предлагая дать отрицательные ответы на два или даже на три вопроса. Власти были обеспокоены этим. По мере приближения дня голосования военные и полувоенные структуры, включая армию, пограничников, народную милицию и спецслужбы, все более широко привлекались к организации митингов и демонстраций. Людей, подозреваемых в поддержке ошибочных лозунгов, могли арестовать, допросить или подвергнуть чему-то худшему.

Но пропаганда повлекла за собой вовсе не тот эффект, на который рассчитывали коммунисты. Вечером накануне голосования 20 тысяч болельщиков собрались в Варшаве, чтобы посмотреть футбольный матч между командами Польши и Югославии — один из первых международных матчей после войны. Во время перерыва между таймами несколько политиков-коммунистов вышли на поле, чтобы призвать граждан прийти голосовать. Увидев, как еще одно нейтральное событие превращается в политическую акцию, а также возмутившись высокопарностью одного из ораторов, болельщики начали хлопать и свистеть — в Польше это сочетание означает крайнее неодобрение. Кто-то пустил слух, что Миколайчик находится на стадионе, и трибуны начали скандировать его имя. Югославская сборная была смущена — даже «ошеломлена», как выразился один из комментаторов, — но матч продолжился, причем Польша проиграла. Ближе к концу встречи к стадиону подъехали два грузовика с активистами «Союза сражающейся молодежи», которые начали скандировать: «Да здравствует народная Польша, да здравствует народная армия!» Покидающие матч люди осыпали молодых коммунистов презрительными насмешками[627].

На следующее утро, 30 июня 1946 года, свыше 11 миллионов поляков явились на избирательные участки, продемонстрировав необычайную явку в 85,3 процента. Поначалу коммунистическая партия возликовала, решив, что подобная активность означает готовность нации следовать за ее призывами. Молодой экономист Брус занимался приемом отчетов о ходе референдума, поступавших из провинции. Он вспоминает, что, узнав первые цифры количества проголосовавших, его товарищи меняли настороженность на крайний энтузиазм: их опасения не оправдывались — бойкота не было. Если активность рабочих и крестьян столь высокая, то результаты должны быть хорошими. Партийные вожди сразу начали рассуждать, что парламентские выборы тоже будут для коммунистов легким делом[628].

Эйфория рассеялась довольно быстро. На участки действительно явились миллионы избирателей, но большинство последовало за призывом Миколайчика. Результаты голосования оказались для властей обескураживающими. Согласно архивным документам, лишь четверть населения проголосовала в соответствии с призывом «Трижды „да“». Подавляющее большинство сказало «нет» по меньшей мере по одному из вопросов[629]. На протяжении десяти дней коммунисты скрывали итоги народного волеизъявления. Наконец они обнародовали абсолютно фальсифицированную подборку цифр, подделав соотношение «да» и «нет». Крестьянская партия заявила протест против очевидной фальсификации. У нее не было доступа к реальным цифрам, но из неформальных опросов, производимых ее информаторами на выходе с избирательных участков, было известно, что ответ «Трижды „да“» никак не мог составить большинство.

Коммунисты между тем стеной встали на защиту своей подделки. Таким образом, возникли декорации для еще более конфликтных парламентских выборов, которые решено было проводить не сразу, а спустя шесть месяцев.

Что же случилось? Обсуждая провал кампании, коммунистическая партия с горечью заключила, что массовое производство агитационных материалов и повсеместное размещение партийных лозунгов вызвали раздражение населения. Как писал во внутреннем отчете инспектор недавно созданного министерства информации и пропаганды, «после назначения референдума было очень важно сохранять осторожность и терпимость, поддерживая три позитивных ответа, которые и без того были предельно очевидны, но бесконтрольная агитация в пользу трех „да“ заставила людей подозревать, что дело нечисто»[630]. В будущем, говорили коммунисты друг другу, агитаторов надо обучить правильной аргументации ответов на два наиболее распространенных вопроса избирателей: Почему Польша лишилась своих восточных территорий? И почему в стране до сих пор находятся советские войска? Некомпетентных агитаторов было решено увольнять немедленно. Основной упор надлежало делать не на листовки и плакаты, а на живое общение с электоратом[631].

Но даже допуская мысль о наличии «ошибок» в пропагандистской работе, коммунисты не могли понять, почему рабочие и крестьяне столь массово отвергли их призывы. Увязнув в идеологии, которая, как предполагалось, приведет их к победе — должны же рабочие поддерживать рабочее государство! — они не могли постичь настроения своих соотечественников. Ведь даже поляки, живущие на недавно аннексированных западных территориях, проголосовали против аннексии[632]. Один из членов варшавского парткома заключил, что его сограждане, видимо, попросту впали в умопомрачение: «Во всем этом есть какой-то непостижимый дух отрицания и полного невежества, причем со стороны даже тех людей, для которых демократическое правление стало благом. Почему, например, пролетарские округа в Радоме во многих случаях трижды ответили „нет“? Почему так же проголосовали крестьяне Илжы и Енджеюва? Как объяснить, что даже военнослужащие и полицейские зачастую отвечали на вопросы референдума отрицательно?»[633]

В истории Польши референдум стал более