Декларации об освобожденной Европе, принятой на Крымской (Ялтинской) конференции лидеров стран антигитлеровской коалиции. Февраль 1945 г.

На картину мира, столь недавно озаренную победой союзников, пала тень… Коммунистические партии, которые были весьма малочисленны во всех этих государствах Восточной Европы, достигли исключительной силы, намного превосходящей их численность, и всюду стремятся установить тоталитарный контроль.

Уинстон Черчилль, речь в Фултоне, штат Миссури, 5 марта 1946 г.

С подписания Ялтинских соглашений, обещавших Восточной Европе свободные выборы, до речи Уинстона Черчилля о железном занавесе прошел всего год. За этот период случилось многое. Благодаря Красной армии во всех оккупированных ею странах появились собственные спецслужбы, коммунисты взяли под контроль национальное радио, началась ликвидация молодежных групп и прочих гражданских организаций. Красноармейцы арестовывали, убивали и депортировали людей, подозреваемых в «антисоветских настроениях», и предпринимали безжалостные этнические чистки.

Все эти акции не были секретными и проводились на виду у всего мира. Британский премьер-министр впервые использовал выражение «железный занавес» вовсе не в своей знаменитой фултонской речи, а в мае 1945 года, сразу же после завершения войны и всего лишь через три месяца после Ялты. В письме президенту Трумэну он писал: «Их пределы отделены от нас железным занавесом. И мы не имеем ни малейшего представления о том, что за ним происходит»[599]. Но любовь Черчилля к изящному слову в данном случае скрывала истину. Он прекрасно знал, что делается за железным занавесом, поскольку об этом премьер-министра, к его немалой досаде, информировали польские собеседники.

Фактически теплые взаимоотношения между англосаксонскими державами и Советским Союзом начали остывать гораздо раньше. «Альянс между нами и демократической частью капиталистов состоялся потому, что последние были заинтересованы в предотвращении гитлеровского доминирования, — говорил Сталин Георгию Димитрову в конце войны. — А в будущем нам придется бороться и с этой капиталистической группой». По мере того как война близилась к завершению, напряженность нарастала. И хотя встреча Красной армии с американцами, состоявшаяся в апреле 1945 года на Эльбе, стала поводом для рукопожатий и тостов, за ней последовали пустяковые споры о том, где и кому должны сдаваться немцы (в конечном счете состоялись две церемонии капитуляции). Кроме того, после встречи двух армий была внезапно свернута американская программа ленд-лиза, с помощью которой в годы войны финансировались советские закупки американских товаров[600]. Первое применение ядерного оружия, состоявшееся в августе, породило новый приступ советской паранойи. К концу этого месяца между американскими и советскими солдатами, расквартированными в Берлине, довольно часто вспыхивали ночные перестрелки[601].

Но главным поводом для нарастания взаимного недоверия, позже вылившегося в холодную войну, послужили события в Восточной Европе, и особенно в Польше. Уже осенью 1944 года Джордж Кеннан сделал вывод о том, что те члены польского правительства в изгнании, которые продолжают отстаивать идеалы демократии, «являлись обреченными представителями обреченного режима — просто никто не желал быть настолько жестоким, чтобы сообщить им об этом»[602]. Через полгода, в мае 1945-го, Гарри Гопкинс, один из ближайших сподвижников Рузвельта, отправился в Москву, чтобы встретиться со Сталиным и передать ему озабоченность президента Трумэна «нашей неспособностью реализовать Ялтинские договоренности относительно Польши». В ответ Сталин жестко осудил решение американцев свернуть ленд-лиз и заявил, что Советскому Союзу в качестве приграничного соседа нужна «дружественная», то есть просоветская, Польша[603].

И все же Сталин пока не собирался отказываться ни от Ялтинских протоколов, ни от предусмотренных ими выборов. На первых этапах советской оккупации и работы коалиционных правительств — примерно в 1945 и 1947 годах — свободно действовали многие (хотя и не все) некоммунистические партии, продолжали выходить некоммунистические газеты, проводились политические кампании. Уровень политической свободы варьировал от страны к стране, как и степень фальсификации выборов. Но все же первоначально СССР явно намеревался сохранить видимость и в некоторой мере даже реальность демократического выбора.

За проведением подобной линии стоял простой расчет. И Советский Союз, и его приверженцы в Восточной Европе полагали, что демократия принесет им пользу. Здесь уместно в очередной раз обратить внимание на обстоятельство, которое нередко игнорируется: хотя искренность таких упований в различных странах была разной, большинство восточноевропейских партий проявляло явную заинтересованность в скорейшем проведении послевоенных выборов, поскольку каждая из них не без оснований полагала, что в процессе голосования можно будет одержать победу. После войны почти все политические партии Европы, по современным критериям, считались вполне левыми. В конце 1940-х годов даже такие правоцентристы, как христианские демократы в Западной Германии и консерваторы в Великобритании, были готовы мириться с расширением государственного вмешательства в экономику и даже с национализацией некоторых отраслей. Почти повсеместно на континенте преобладала идея социального государства. Коммунистические партии, которые неплохо выступали на европейских выборах в прошлом, намеревались вновь повторить свой успех. Так, Французская коммунистическая партия на парламентских выборах 1945 года получила рекордное для нее число голосов. Почему бы не рассчитывать на победу и на востоке континента?

У европейских коммунистов были и идеологические причины верить в победу. Согласно Марксу, рабочий класс рано или поздно осознает свое предназначение и обязательно свяжет свои надежды и упования с коммунистической партией. Как только это произойдет, коммунистические партии естественным путем придут к власти, опираясь на рабочее большинство. Польский коммунист Леон Касман в одном из своих интервью пояснял: «Мы прекрасно знали, что до войны партию поддерживало лишь меньшинство населения, но мы верили, что это было просвещенное меньшинство, влекущее нацию по пути прогресса. Нам также было известно, что если мы завоюем власть и будем проводить правильную политику, то на нашу сторону перейдут люди, которые прежде нам не верили или даже выступали против нас»[604]. Ульбрихт, выступая перед партийными работниками в начале 1946 года, выражал подобный оптимизм: «Нам задают вопрос: вы собираетесь проводить выборы в советской зоне? Мы отвечаем: да, мы займемся этим, и вы посмотрите, как мы организуем эти выборы! Мы исполним эту работу с надлежащим чувством ответственности, и это будет сделано так, что в городах и селах большинство пойдет за рабочим классом»[605]. На публике по крайней мере Ульбрихт никогда не рассматривал возможность иного исхода какого-либо голосования.

Сам Сталин относился к этому вопросу более цинично; возможно, он просто не понимал, что европейцы имеют в виду под «демократией» и «свободными выборами». Встретившись в годы войны со Станиславом Миколайчиком, возглавлявшим эмигрантское правительство Польши, он заявил: «Некоторых людей, как левых, так и правых, мы не можем допустить к участию в польской политике». Миколайчик в свою очередь пытался обратить внимание вождя на то, что при демократии невозможно диктовать, кто может, а кто