Нет — пророчеству старухи. Нет — предчувствиям, что никогда его не обманывали. Нет — льстивым нашёптываниям красавицы из "Феи" с волосами как золотая пряжа из Хозяйкиной кудели.

Нет — самой Хозяйке, что бы она ни задумала, если существует.

Диана приложила пальцы к его губам, готовым произнести это.

— С первого дня, с первого мгновения в Пределе меня вели по невидимой, но осязаемой нити. Согласно моему желанию или вопреки ему, но я знала, где моё место. Где и с кем. — Горячие губы касались её пальцев, её ладони, дыхание — запястья. — Сила или слабость в желании отвратить неизбежное? — Его нежность, нечаемая, до боли щемящая нежность обессилила её необоримей, чем весь этот разговор, потребовавший от неё всего данного ей мужества. — Не знаю, какой властью нас связали, но это глубже, дальше всякой привычной привязанности. Это было — прежде симпатии, благодарности, влечения. Что это? — Голос её, почти шепчущий, обрёл требовательную силу. — И неясные предчувствия, и все эти сны, что посылают мне, чтоб тотчас отнять... бессильный голос моего проклятого дара — я достаточно ждала ответов, но они не явились сами. Это я должна взять их в руки, в час, когда осмелюсь. У вас... у вас была война и мирные заботы, и обладание Серебряным престолом, и его проклятие. У меня не осталось ничего кроме вопросов. — Её глаза были совсем близко, властно вопрошающие, готовые увидеть глаза. — Так не может больше продолжаться.

— Да, — сказал он, покоряясь её желанию, справедливому желанию обретения истины.

И тогда тишина, невозможно долго длящаяся тишина была уничтожена призывом телларионских колоколов. Клич прокатился от края до края Белого города, всем понятный и памятный. Сигнал о нападении, о сборе. Но как бы ни надрывались, ни захлёбывались криком колокола, они не могла отменить совершённого.

Недоснившиеся сны Дианы витали у её век; невзломанные замки ждали, когда Демиан толкнёт заветную дверь и останется один на один с тайниками собственной души. Дорога без развилок и поворотов легла им под ноги — не сойти, куда бы она ни привела их.

***

Усталость опустошения, как всегда после обращения к первоисточнику, смеживала веки. Но предвкушение того, что должно случиться, не подпускало сон, проясняло взор, очищало мысли. Йолль ушла ночевать к мужу, и одиночество в пустых покоях с непривычки ощущалось особенно остро. С ней постоянно был кто-то рядом: Шерпа, Дила, Иленгар, Йолль...

Диана лежала поверх покрывала, опустив ладонь на грудь. Сердце билось ровно. Теперь, когда привычное уже ожидание разрешилось, ни к чему сомнения и метания. Она возьмёт то, чего желает. То, на что имеет право.

Эфир доносил неясные звуки, слишком отдалённые, чтобы они могли потревожить. Ко всему привычный город был устойчив к потрясениям. Как единый организм, Телларион засыпал, отдыхая после боя.

Глубь неба отражала зарево над городом. По потолку и стенам грузно проползали тени облачных громад. Распахнутыми глазами Диана прослеживала их перемещения, и разбросанную лунную мозаику, а потом повернула голову и увидела Демиана.

Появился ли он в предшествующее мгновенье или уже долго смотрел на неё, невидимый? Диана безмолвно посторонилась, освобождая для него половину постели. Вспыхнула и погасла неуместная в своей незначительности мысль: на его монашеской кровати им удалось бы устроиться вместе разве что сидя.

Так же ни слова не говоря, Магистр лёг рядом; Диана не почувствовала ни движения. Где-то далеко сменялась ночная стража.

Оба как взведённые луки, они не соприкасались даже краями рукавов. Диана смутно видела неподвижное лицо Демиана, маску с тёмнотой, гнездящейся в глазницах.

— Что, если это беспамятство — благо, лучшее, что было нам дано от этой жизни? — облёк он в слова сокровенное. — Что, если правда окажется больше, чем можно вынести?

— Даже если так, выбор неизменен. Мы не станем самими собой, пока в нас недостаёт изъятой части. Я хочу знать, что отнято у нас и кем. И возвратить, если сумею. Разве вы желаете иного?

Не полагаясь на зрение, она ловила его ответное слово, движение, вхдох. По струнам её восприятия, по нитям, которыми она улавливала колебания извне, оттенки чувств тех, с кем соприкоснулась, точно проводили лезвием. Диана ощущала рядом с собой не человека, но нечто концентрированное.

— За себя я не боюсь, — наконец, ответил он и не договорил. — Как... как мы узнаем?

Диана пожала плечами, зная, что своим зрением он увидит этот ответ.

— Полагаю, мы оба должны этого хотеть.

Она вспомнила день, когда сумела проникнуть в воспоминания Демиана. Тогда он пребывал на грани и не имел сил защитить себя. Это было посягательством, вторжением, и Диана не стала смотреть глубоко. Но то, что они искали теперь, пролегало глубже, неизмеримо глубже тех его воспоминаний. Теперь они дожны были довериться друг другу настолько полно, насколько это вообще возможно. Совершенное взаимопроникновение, близость, которой не достигнешь в постели.

Они оба знали, что подспудно думали об этой возможности: использовать физическую близость как путь к откровенности. Но также понимали и несвоевременность такого решения; это было бы словно свадьба прежде сговора. Словно предлагать что-то, не зная себя и друг друга. И потому для Дианы явилось неожиданностью, когда Демиан сел в постели и принялся стягивать с плеч дублет.

— Что вы делаете?..

— Устраиваюсь с удобством, — по голосу Диана угадала, что Демиан улыбнулся. — У вас очень уютная постель, сударыня.

Она ответно улыбнулась; слова Демиана немного ослабили оковы ожидания, подошедшего к последнему пределу, сомкнувшиеся на её сердце. Она увидела, как белеет полотно рубашки Магистра. Он лёг с ней бок о бок, так, что можно было почувствовать исходящее от его тела тепло. И в этот самый миг таким неудобным показалось платье со шнуровкой на спине, которую она не распустила, отослав Йолль. Прежде, вся во власти ожидания, Диана не ощущала неудобства, а теперь просто не осмелилась бы просить Магистра исполнить работу камеристки. Темнота и уединение действовали на неё магнетически, диктуя вполне определённый призыв: приблизиться к ждущему теплу рядом, отыскать во тьме его губы и позволить случиться тому, чего они оба хотели.

Диана с усилием избавилась от наваждения. Это была бы достойная сожаления любовь двоих увечных, попытка запаять друг другом пробоину, вытягивающую тепло из их нарушенных душ.

Рука Демиана обняла её и привлекла — со всеми её богатствами и уязвимой неполнотой, с решимостью и метаниями — к льняному теплу рубашки, к жару, волнами наплывающему сквозь ткань, к запаху: полыни, железа и ещё чего-то, едва уловимого, к его запаху. Зрячий в сгустившейся тьме, он нашёл её неподвижную от растерянности ладонь и, переплетя их пальцы, опустил себе на грудь.

Диана ощутила знакомое в вороте рубахи — резной, из дерева, знак Хозяйки на кожаном гайтане, мягко выделанном временем. Когда-то угловатые, линии амулета также сгладились, вещицу годами носили, не снимая. Едва ли как символ веры — как память. К безнадзорному, впроголодь, детству у Демиана было больше признательности, чем к древнему величию истинного родства, поставившего на нём отметину, как клеймом ставит кат.