Первой входит доктор Уэдрейк, за ней – Мелисса, милая медсестра, с которой я имела дело за прошлые несколько недель в маммологическом центре. Они обе улыбаются так, как иногда делают люди, когда собираются сообщить ужасные новости. Скорее из вежливости, чем чтобы поделиться радостью. Такие улыбки должны подразумевать сочувствие, печаль и утешение – всё разом. Джейми сжимает мою руку, когда они входят, но я не могу посмотреть на него, я не могу взглянуть в глаза происходящему.

Доктор Уэлдрейк садится напротив меня – на самый краешек стула с мятной обивкой. Ей определенно неудобно вот так сидеть. Интересно, она так сидит, когда сообщает плохие новости или вообще всегда? Ее длинные светлые волосы собраны в хвост, она выглядит немногим старше меня. Прежде чем заговорить, она перебирает недолго бумаги, в комнате стоит мертвая тишина. Мой взгляд устремляется к Мелиссе, которая сидит рядом с доктором Уэлдрейк, в руках у нее толстая пластиковая папка с уймой брошюр. Уставившись на них, я думаю только: брошюры ведь не приносят, если новости хорошие, так ведь?

Так я и знала!

– Стефани, к сожалению, мы обнаружили раковые клетки… – начинает доктор Уэлдрейк.

Вот так. Никакого вступления. Сразу по существу.

Рак.

Рак. Рак. Рак. Рак. Рак. Рак!!!

Слово грохочет у меня в голове, как кубики, встряхиваемые в стаканчике. По телу пробегает дрожь, меня начинает колотить. Это слово так долго меня преследовало. Рак забрал у меня маму. Теперь моя очередь.

Я не знаю, что мне говорить или делать, только смотрю на плакат на стене, призывающий сдавать кровь или еще что-то там. Слышу я только, как Джейми резко втягивает в себя воздух.

– Вы слышали, что я сказала, Стефани? – мягко, но твердо спрашивает доктор Уэлдрейк.

Рак. Мама. Мои дочери. Химиотерапия. Я умру. Я не могу умереть. У меня выпадут все волосы. У кого из известных людей был рак груди, но они не умерли? Надо погуглить, как только вернусь домой. Рак. Почему это случилось после всего, через что я прошла? Это нечестно, мать вашу! Разве я недостаточно намучилась? Черт бы все побрал.

Мне тяжело дышать. Такое ощущение, что в легких у меня груда кирпичей, которые я пытаюсь вытолкнуть. Я чувствую на себе всеобщие взгляды, они ждут ответа. А я могу думать только о двух вещах.

– Послушайте, у меня двое детей, поэтому я не могу умереть. Я не могу оставить их без матери, поэтому… Что мы будем делать?

Доктор Уэлдрейк тут же садится прямее и достает из кармана ручку, а из папки листок.

– Вот с чего мы начнем…

Потом она чертит уйму диаграмм, излагая мне план, и добавляет, что позитивно настроенные люди обычно хорошо переносят лечение. Джейми задает всевозможные практические вопросы, которые я не способна спросить, и все это время держит меня за руку.

Я не плачу. Такое ощущение, словно новость очень велика, слишком ошарашивает, чтобы плакать. Словно пропускаешь плач и слезы и переходишь прямиком к шоку. Я уверена, что слезы польются, но не сегодня.

На самом деле я ожидала чего-то подобного, поэтому все обернулось не таким уж шоком. Иногда просто знаешь, что случится нечто дурное, верно? Я поняла еще тем майским утром, когда, стоя перед ростовым зеркалом, примеряла новый лифчик. Я немного похудела и потому любовалась постройневшим телом, – неплохо для матери двоих детей тридцати семи лет. Потом, подняв над головой руки, я вдруг заметила, что с моей левой грудью, что-то не так. Кожа посерела и сморщилась. Как я не заметила этого раньше? Особенно учитывая историю моей семьи? Вероятно, учитывая развод и то, сколько разного случилось в последнее время, это выскользнуло у меня из головы, но все же… Как я могла быть так глупа?

Терапевт послал меня прямиком в клинику, где уже через неделю мне назначили маммограмму. Внезапно я очутилась в маммологическом центре, в окружении пожилых женщин. Ощущение потерянности и изолированности… в голове крутится: «Мне тут не место, мое время не пришло, слишком молода». Почему я здесь, ведь мне нет и сорока? Где справедливость? Через такое и маме пришлось пройти?

Столкнуться лицом к лицу с собственным раком – очень и очень страшно. Не знаешь, чего, в сущности, ожидать, на что это будет похоже. Мой рак походил на паука, на большого, белого, злого паука с длинными и тонкими лапами. Белый сгусток тянул свои ядовитые щупальца, – невидимый глазу, но очень даже активный. Я долго смотрела на изображение на экране, моя левая грудь была зажата между холодными металлическими пластинами маммографа. Разумеется, это было еще до официального диагноза, но я сразу поняла. То изображение преследовало меня. По лицам медсестер всегда читается, когда что-то не так. Они пытаются это скрыть, но ты-то видишь. Мной занималась Мелисса, симпатичная девушка с длинными темными волосами. Возникло такое впечатление, что она изо всех сил пыталась изобразить лучшую свою «не о чем волноваться» мину, когда увидела на экране большого белого паука. Мелисса выглядит слишком юной, чтобы дни напролет сталкиваться с подобным горем.

Затем последовала биопсия, но я приготовилась к худшему. И худшее случилось.

Доктор Уэлдрейк сказала, что через три недели после постановки диагноза мне сделают операцию. Это будет мастэктомия, в ходе которой мне удалят левую грудь и лимфатические узлы. Это нисколько меня не беспокоит, я просто хочу избавиться от паука. Я сама бы себе грудь откромсала, если бы могла. Каждый день, пока он остается во мне, он отравляет мое тело. Я хочу, чтобы мне удалили грудь. Я даже смотреть на нее не могу больше, от одного ее вида мне становится дурно.

Тяжелее всего было сообщить новости Эбони и папе. Я не хотела, чтобы они приехали со мной на объявление диагноза, особенно зная, каков он будет. Папа уже прошел через это с мамой, и еще один раз он просто не перенесет. Я хотела сказать им по-своему. После визита в клинику мы с Джейми поехали к папе домой и сказали им вместе. Папа сломался и заплакал, опустив голову на руки. Я очень давно не видела его таким. С тех пор как мамы не стало. От рыданий плечи у него неудержимо ходили ходуном, я не знала, что делать. Мне словно бы снова стало тринадцать, я снова стала ребенком, который не знает, как утешить отца. Как же вышло, что мы снова через такое пройдем?

Эбони побелела как полотно, что в тот момент показалось мне немного забавно – оттенком черного юмора. Она дышала глубоко и часто, глаза у нее стали стеклянистыми, сестра долго смотрела на меня, прежде чем сказать: «Я не могу потерять сестру. Просто не могу». Необходимость сообщать страшные новости ужасна. Чудовищна. Ужасно видеть, как они сказываются на людях, которых ты любишь, пусть даже новости о тебе самой. Это напомнило мне интервью с одним врачом, которое я как-то читала. Врач тогда сказал, что в его профессии всегда сочувствуешь не столько самим пациентам, сколько членам их семей, которые вынуждены смотреть, как умирают их близкие; ведь, возможно, самое мучительное на свете – видеть, как мучается и умирает любимый человек. Полностью с ним согласна.

Я в общих чертах изложила план лечения, предложенный доктором Уэлдрейк: мастэктомия, химиотерапия и как важно сохранять позитивный настрой. Эбони всех удивила, великодушно заявив, мол, побреет голову, когда я начну терять волосы. Услышав это, я расхохоталась и сказала, что в ближайший же рабочий день запишу ее заявление и заверю у нотариуса.