Я замолчала, ощутив прилив тревоги, которая охватывала меня всякий раз, когда я так говорила – можно было подумать, что в меня вселялся Стрейн. В его устах рассуждения казались гениальными, но меня они только выставляли грубой, заносчивой сукой.

– Ну, в общем, – сказала девушка, – это не самое мое любимое произведение Набокова. Я читала «Настоящую жизнь Себастьяна Найта», и она мне понравилась куда больше.

– «Истинную жизнь», – тихо поправила я.

Она, закатив глаза, отвернулась от меня, но, пока остальные студенты входили и рассаживались по местам, стоящий напротив семинарского стола Генри задумчиво наблюдал за мной со слабой улыбкой.

Вернувшись с пары домой, я готовила себе ужин и читала «Тита Андроника» к следующей неделе: у нас начинался цикл семинаров по Шекспиру. Это была жестокая, кровавая пьеса, в которой отрубали руки и запекали головы в пироги. Лавинию, дочь полководца, подвергли групповому изнасилованию, а потом покалечили. Насильники отрезали ей язык, чтобы она не могла говорить, и отрубили руки, чтобы она не могла писать. И все же она так отчаянно хотела обличить своих мучителей, что научилась держать трость во рту и выцарапала их имена на песке.

Дойдя до этого момента в пьесе, я перестала читать, достала с книжной полки старую, принадлежавшую Стрейну «Лолиту» и листала ее, пока не нашла, что искала, на странице 165: Ло смеялась над отделом в газете, советующим детям отказаться от конфет, если их угощает незнакомец, и нацарапать номер его автомобиля на обочине дороги. Я карандашом написала на полях: «Лавиния?» – и загнула уголок страницы. Я попыталась снова взяться за «Тита Андроника», но не могла сосредоточиться.

Я открыла ноутбук и зашла в блог, который завела три года назад. Теоретически он был публичным, но анонимным: я использовала псевдонимы и каждые несколько недель гуглила себя, чтобы убедиться, что он не появляется в результатах поиска. Вести этот блог было все равно что гулять одной в наушниках по ночам или ходить в бар с единственной целью напиться до беспамятства. Я помнила, что в учебнике психологии для начинающих такое поведение называлось рискованным.

В Атлантике было три бара: бар с разливным крафтовым пивом и чистыми полами, куда ходили студенты; таверна с бильярдными столами и банками маринованных яиц; и примостившаяся на краю причала лачуга, представляющая собой бар и устричную, где устраивали драки с поножовщиной пьяные рыбаки. Мы с Бриджит ходили только в студенческий бар, но она слышала, что по субботам в таверне устраивают танцы.

– Мы там никого не знаем, – сказала она. – Можем творить что хотим.

Она была права; мы там оказались единственными студентками Атлантики и были лет на десять моложе остальных посетителей, хотя лампочки светили настолько тускло, что хорошенько разглядеть никого было невозможно. Мы выпили шоты холодной текилы, вышли с бутылками пива на танцпол и попивали из них, извиваясь под Канье, Бейонсе, Шакиру. У нас обеих так кружилась голова, что мы хватались друг за друга. Рыжие и медовые волосы падали нам на лица и в напитки. Какой-то мужчина спросил, все ли мы делаем вместе, и нам было так весело, что мы не оскорбились, а только рассмеялись: «Может быть!» Когда диджей начал играть техно, мы ушли с танцпола, чтобы отдышаться, и пробились через толпу к бару, где перед нами появились новые шоты, купленные мужчиной в бейсболке Red Sox и камуфляжной куртке.

– Мне нравится, как вы двигаетесь, – сказал мужчина, и на одну страшную секунду я приняла его за Крейга, того извращенца из боулинга; потом я проморгалась и увидела, что это незнакомец с изрытыми оспинами щеками и запахом изо рта. Он стоял у нас над душой, пока мы не ушли танцевать только для того, чтобы от него избавиться. Ближе к концу ночи, когда Бриджит была в туалете, а я прислонилась к барной стойке, выпив столько текилы, что у меня плыло перед глазами, мужчина появился снова. Я его не видела, но чувствовала его запах: пиво, сигареты и что-то еще – гниль, которая ударила мне в лицо, когда он провел ладонью по моей заднице.

– Твоя подружка красивее, – сказал он, – но, судя по твоему виду, с тобой будет веселее.

Я выждала секунду, две, три, охваченная тем же бессмысленным чувством, которое мне довелось испытать в десять лет: тогда я прищемила палец дверцей маминой машины и, вместо того чтобы закричать от боли, продолжала стоять столбом, думая: «Интересно, как долго я смогу это терпеть?» Потом я резко стряхнула его руку и послала его на хер; он обозвал меня сукой. Бриджит вернулась из туалета, достала свои ключи, потрясла у мужчины перед носом баллончиком слезоточивого газа, и он обозвал ее психованной сукой. По дороге домой у нас головы шли кругом от страха, мы держались за руки и оглядывались через плечо.

В квартире Бриджит вырубилась на диване в обнимку с недоеденной тарелкой макарон с сыром. Я закрылась в ванной и позвонила Стрейну. Включился автоответчик, так что я звонила снова и снова, пока он не взял трубку. Голос у него был хриплый ото сна.