– Знаю, что поздно, – сказала я.

– Ты пьяна?

– Смотря что понимать под этим словом.

Он вздохнул:

– Ты пьяна.

– Кое-кто меня лапал.

– Что?

– Мужчина. В баре. Он схватил меня за попу.

На другом конце провода повисла тишина. Он словно ждал, когда я перейду к делу.

– Он меня не спросил. Просто положил руку мне на попу.

– Ты не обязана ни в чем мне признаваться. Ты молода. Тебе сам бог велел развлекаться.

Он спросил, веду ли я себя благоразумно, попросил позвонить ему утром, заботился обо мне, как отец, знал обо мне больше, чем мои родные родители, с которыми я только по двадцать минут перекидывалась общими фразами, когда звонила им по воскресным вечерам.

Лежа на кафельном полу с полотенцем под головой, я пробормотала:

– Прости, что я такая бестолковая.

– Все в порядке, – ответил он.

Но я хотела, чтобы он сказал мне, что я вовсе не бестолковая. Я прекрасная, драгоценная, уникальная.

– Ну, знаешь, это ты виноват, – сказала я.

Пауза.

– Ладно.

– Все мои недостатки начались с тебя.

– Давай не будем.

– Ты создал эту бестолочь.

– Детка, ложись спать.

– Я не права? – спросила я. – Скажи мне, что я не права.

Я посмотрела вверх, на пятно воды на потолке.

Наконец он сказал:

– Я знаю, что ты в это веришь.

Генри попросил нас разбиться на пары, чтобы обсудить «Бурю». За несколько секунд все нашли себе партнеров с помощью взглядов и едва заметных жестов. Мои сокурсники подтаскивали друг к другу стулья, а я стояла и оглядывалась по сторонам в поисках кого-то еще, кто остался без пары. Озираясь, я поймала на себе нежный взгляд Генри.

– Ванесса, сюда. – Мне помахала Эми Дусетт. Когда я села, она наклонилась ко мне и прошептала: – Я не читала. А ты?

Я, пожимая плечами, кивнула и соврала:

– Пробежала глазами.

На самом деле я читала «Бурю» дважды и звонила Стрейну, чтобы ее обсудить. Он сказал, что, если я хочу произвести впечатление на преподавателя, надо либо назвать пьесу постколониальной, либо пошутить о том, что ее написал Фрэнсис Бэкон. Когда я спросила, кто такой Фрэнсис Бэкон, он отказался отвечать. «Я не собираюсь делать за тебя всю работу, – сказал он. – Посмотри в интернете».

Теперь, описывая Эми сюжет, я краем глаза увидела, как Генри переходит от одной пары к другой. Когда он оказался рядом с нами, мой голос подскочил, стал неестественно высоким и счастливым:

– Но, по сути, не важно, о чем эта пьеса, потому что написал ее не Шекспир, а Фрэнсис Бэкон!

Генри рассмеялся – рассмеялся настоящим громким грудным смехом.

После пары он остановил меня на пути к двери и вернул мне мое эссе о Лавинии из «Тита Андроника». Я писала главным образом о ее вырванном языке и отрезанных руках, ее последующем молчании, утрате речи перед лицом изнасилования.

– Отличная работа, – сказал он. – И мне понравилась ваша шутка. То есть когда вы пошутили на паре, а не в сочинении. – Краснея, он продолжил: – В вашем сочинении я никаких шуток не увидел, но, возможно, я их просто не заметил.

– Нет, там шуток не было.

– Ну да, – сказал он. Теперь румянец заливал даже его шею.

Я так нервничала рядом с ним, что мое тело хотело только одного – броситься бежать. Я засунула эссе в карман куртки и закинула рюкзак на плечо, собираясь уйти, но он спросил:

– Вы ведь на последнем курсе? Будете поступать в аспирантуру?

От неожиданности я удивленно засмеялась:

– Не знаю. Не планировала.

– Вам стоит об этом подумать, – сказал Генри. – Уже по одной этой работе, – он указал на торчащее из моего кармана эссе, – видно, что вы будете сильным кандидатом.

По дороге домой я еще раз просмотрела сочинение, сначала внимательно прочитав замечания Генри на полях, а потом свои предложения, которые он прокомментировал, и попыталась найти этот гипотетический потенциал. Я писала его второпях: три опечатки в первом абзаце, неаргументированное заключение. Стрейн поставил бы четверку.

На первой неделе ноября Стрейн заказал стол в дорогом ресторане на побережье и забронировал для нас отельный номер. Он попросил меня приодеться, так что я надела свое единственное нарядное платье – черное шелковое на бретельках. Стрейн сказал, что мы идем в мишленовский ресторан, и я притворилась, будто понимаю, что это. Помещение представляло собой отремонтированный сарай с состаренными деревянными стенами и открытыми балками, белыми скатертями и клубными креслами, обитыми коричневой кожей. В меню – сплошь гребешки и флан со спаржей, филе, обсыпанное фуа-гра. Нигде не были указаны цены.

– Я не знаю, что это все такое. – Мне хотелось покапризничать, но ему показалось, что я просто стесняюсь.

Когда подошел официант, Стрейн заказал для нас обоих филе кролика, завернутое в прошутто, лососину в гранатовом соусе и панна-котту со вкусом шампанского на десерт. Все принесли на огромных белых блюдах, в центре которых лежали идеальные маленькие конструкции, в которых с трудом можно было узнать еду.

– Как тебе? – спросил он.

– Вкусно, наверное.

– Наверное?

Он неодобрительно посмотрел на меня с таким видом, словно я выказываю неблагодарность, и он был прав, но у меня не было сил разыгрывать из себя наивную деревенскую девчушку, потрясенную неслыханной роскошью. В мой день рождения он водил меня в похожий ресторан в Портленде. Тогда я изображала милашку, стонала над едой, шептала «Я чувствую себя такой пафосной» через стол. Теперь я ковыряла ложкой в панна-котте и дрожала в своем летнем платье. Мои обнаженные руки покрылись мурашками.

Он подлил вина в оба бокала.

– Так ты решила, чем займешься после выпускного?

– Ужасный вопрос.

– Он ужасный только в случае, если плана у тебя нет.

Я вынула изо рта ложку.

– Мне нужно еще какое-то время подумать.

– У тебя есть на это семь месяцев, – сказал он.

– Нет, я имею в виду, что мне нужен еще год. Может, мне надо специально завалить все экзамены, чтобы выиграть время.

Стрейн снова со значением поглядел на меня.

– Я тут подумала, – медленно сказала я, помешивая ложкой панна-котту, разминая ее в пюре, – если я ничего не решу, можно пожить у тебя? Просто в качестве запасного варианта.

– Нет.

– Ты даже не подумал.

– Мне и не нужно об этом думать. Это нелепая идея.