всю ночь и утром, в 4 часа, переехал из Слободского дворца, где умерла великая княжна, в Кремлевский.

В этот день я не мог видеться с Остерманом, хотя заезжал к нему два раза, но 5(-го) числа застал его дома в таком горестном состоянии, что он едва мог говорить. Я утешал его как мог, советуя, чтобы он поберег себя для спасения жизни государя, заставив его оставить Москву. Он отвечал, что в этом состоит все его желание и что он будет неутешим, если царь не согласится на это.

Я искал случая увидеться с фаворитом, но не мог найти его до 8(-го) числа.

Между тем Остерман запискою просил меня побывать у него, чтобы поговорить об одном важном деле. Я приехал к нему 6(-го) числа поутру и нашел его в отчаянии от неосторожности и болтовни графа Братиславского. В самый день кончины великой княжны князь Сергий Долгоруков обедал у графа Братиславского, который, напившись порядочно, сказал, что ему весьма хочется, чтобы царь переехал в Петербург, примолвив, что он считает себя очень несчастным, что не может обратить на себя благоволения не только царя, ни даже его фаворита, с тех пор как приехал в Москву; что другие (а это был я), приехавшие прежде его, были счастливее его, но что никто более его не желает царю славы и счастия. Остерман сказал мне, что фаворит узнал уже это и говорил ему с сердцем, потому что он ненавидит Братиславского и потому что хотя князь Сергий и дядя ему, но он был явным его врагом.

Декабря 8<-го> долго я беседовал с фаворитом и, засвидетельствовав сожаление о кончине великой княжны, дал ему почувствовать необходимость возвращения в Петербург, примолвив, что это весьма нужно: для государя — по причине его здоровья; для государства — чтобы у его величества под глазами были завоевания, сделанные его дедом, и флот, который истребится, если двор еще долго останется в Москве, и, наконец, для самих Долгоруковых — потому что если с царем случится какое несчастие, то они пропадут совсем, ибо общая ненависть к ним так велика, что народ передушит их всех; но в Петербурге, какое бы ни случалось несчастие, он и весь род его не подвергнутся никакой опасности. Он был согласен со мною во всем и обещал то же самое, что и прежде, т. е. убеждать царя возвратиться в Петербург.

Переговорив о сем деле, князь стал сильно жаловаться мне на графа Братиславского и пересказал то, что я слышал уже от Остермана, но к этому прибавил, что граф жаловался на него князьям Сергию и Василию Долгоруковым, кои ему отъявленные враги.

Декабря 11 (-го), по старому стилю, — день св. Андрея. Все мы, кавалеры сего ордена, были во дворце для поздравления царя, но по случаю кончины великой княжны праздника не было.

Декабря 29(го) возвратился из китайского посольства граф Савва Рагузинский[97] и привез с собою множество любопытных вещей. Он был принят весьма милостиво, за то что искусно вел свое дело, успев восстановить торговлю и доброе согласие между Россиею и Китаем, кои несколько лет находились в таком расстройстве, что не знали, как и пособить этому. Но граф Савва, преодолев врожденную недоверчивость и хитрость китайцев, успел заключить с ними весьма выгодный для России трактат.

Продолжая свою реляцию в виде журнала, скажу, что в первый день января 1729 (года) я положительно узнал, что никакими средствами не могли ни в чем обвинить графа Александра Нарышкина и что причиною его опалы была ненависть к нему князя Алексея Долгорукова, отца фаворита.

Января 7(-го) был я у тела великой княжны, которое было выставлено во дворце с величайшим великолепием. Как в России ведется обыкновение целовать руку умерших государей, то я не хотел устранить себя от сего обычая и поцеловал руку у покойницы с величайшим умилением.

Января 12(-го), день Нового года по старому стилю, был я с поздравлением у царя, а потом обедал у фаворита и имел время порядочно поговорить с ним. Он сказал мне, что, считая меня своим другом, убедительно просит не дружиться с Бутурлиным, камергером принцессы Елисаветы, потому что он ни на что не годится; что прежде он был с ним дружен, но, узнав, что это нехорошо, он оставил его; что обер-шталмейстер Ягужинский живет дружно с Бутурлиным, который водит его за нос, но что он, фаворит, очень сожалеет о Ягужинском, потому что его любит, и сделает все, что только может, чтобы прервать эту связь, а как я дружен с Ягужинским, то он просит меня помогать ему в этом. Я дал ему слово и действительно через несколько дней говорил Ягужинскому так настоятельно, что он обещался раздружиться с Бутурлиным, что и сделал. Фаворит был много мне обязан за это доброе дело.

Января 13(-го) Остерман сказал мне, что фаворит уведомил его о всем том, что он говорил со мною с глазу на глаз, и что они условились погубить Бутурлина, потому что очень опасно было оставлять его на таком месте, на котором он мог давать дурные советы государю; но прежде исполнения сего они хотели прервать дружбу между им и Ягужинским, чтобы не подвергнуть опале последнего.

Я заезжал к фавориту 17, 20 и 23(-го) числа и нашел, что он очень охладел в нашем деле, как о том уже предуведомил меня Остерман. Мне хотелось вселить в него поболее жара и потому говорил ему сильно, доказывая необходимость возвращения в Петербург. Он обещал мне то же, что и прежде. Правда и то, что отец его, узнав кое-что из наших совещаний, старается не отходить от царя ни на минуту и чтобы еще более отвратить его от возвращения в Петербург, то уговорил его ехать на охоту на несколько недель за 50 верст от Москвы, в той уверенности, что по возвращении в Москву начнется уже оттепель и дорога испортится так, что поездку должно будет отложить до будущей зимы, ибо он очень хорошо знал, что царь не выедет из Москвы летом по причине множества дичи в окрестностях сего города, чего нет в Петербурге.

В это время отец фаворита приучил царя ездить каждый день поутру, как скоро он оденется, в одну подмосковную его величества, село Измайлово, в одной миле от города, для того, во-первых, чтобы удалить его от всех тех, кои могли говорить ему о возвращении в Петербург, во-вторых, для того, чтобы он не занимался государственными делами и чтобы поселить в него,