— Во всем, что здесь произошло, виноват только я. Ксмерти своей тети ты не имеешь никакого отношения. Это было всего лишь досадноесовпадение. Сама подумай: как ты могла это сделать? Ведь ты была здесь, а она —там. Каким образом твои действия могли ее погубить?

Казалось, Мону подмывало огрызнуться с присущими ее возрастуяростью и дерзостью, которые давно отметил в ней Майкл. Но помимо них он такжеобнаружил в девушке граничащее с упрямством упорство в достижении цели ихладнокровную независимость — качества, которыми нередко отличаются детиалкоголиков и которые он имел возможность недавно испытать на себе. Безусловно,Мона была не такая, как все. Ее нельзя было оценивать обыкновенными мерками. Нотак или иначе, у него все равно не было никакого морального права ложиться впостель с тринадцатилетним подростком. И как только угораздило его это сделать?Однако еще большее недоумение у него вызывала другая весьма любопытнаяособенность, на которую он не мог не обратить внимания. Несмотря на то, чтородственники, судя по всему, были в курсе всех событий, как ни странно, никтоиз них не выразил по отношению к его поступку не только презрения, но дажемалейшего негодования.

На какое-то время его греховная выходка утонула в похороннойсуете. Исчезла, растворилась, перестала существовать. Ночью накануне поминокСтаруха Эвелин с Моной отправились в библиотеку и, сняв с полки книги, вскрылисейф, в котором обнаружили жемчуг, патефон и старую блестящую пластинку свальсом из знаменитой оперы Верди. Как ни странно, это был точь-в-точь такой жепатефон, как тот, что играл в ночь, проведенную Майклом вместе с Моной. Емухотелось расспросить об этой вещице, но Эвелин с правнучкой так возбужденно,так бойко меж собой говорили, что он не решился прервать их беседу.

— Сейчас заводить его нельзя, — твердо заявилаСтаруха Эвелин, — потому что сейчас у нас траур по Гиффорд. Закройпианино. И завесь зеркала. Будь Гиффорд среди нас, она велела бы это непременносделать.

Генри отвез Мону и Старуху Эвелин сначала домой, чтобы онимогли переодеться к поминкам, а затем — в похоронное бюро. Майкл поехал вследза ними, прихватив с собой Беатрис, Эрона, тетю Вивиан и еще кого-то изродственников. Окружающий мир поразил, потряс и даже пристыдил его своейвызывающей красотой — распустившимися за ночь новыми цветами и вылупившимися избутонов новыми листочками на деревьях. Только весенняя ночь может быть такойвосхитительной и нежной!

Как ни старались художники по макияжу, все равно Гиффордвыглядела в гробу слишком неестественно. Короткие волосы казались слишкомчерными, а лицо — чересчур худым, но еще больше бросались в глазаогненно-красные губы. Все, начиная от кончиков сплетенных между собой пальцеврук и кончая маленькой, выделяющейся под строгим шерстяным костюмом грудью,казалось каким-то неправильным. Покойница напоминала тот самый манекен, которыйне только не мог показать товар в лучшем свете, но был способен даже самуюстильную вещь превратить в никчемную тряпку. Словом, она была замороженной, иэтим было все сказано. Создавалось такое впечатление, что весь гроб былподвергнут глубокой заморозке. Что же касается похоронного бюро «Метэри», тооно ничем не отличалось от прочих своих собратьев: серые ковры, грандиознаягипсовая лепнина под потолком, множество цветов и стулья в стиле временкоролевы Анны.

Поминки были устроены в духе Мэйфейров. Море слез, вина иразговоров, толпы гостей, среди которых было несколько прелатов-католиков,пришедших выразить свое сочувствие родственникам новопреставленной, а такжемножество облаченных в бело-синие одеяния монахинь, чем-то напоминавших птиц.И, конечно, десятки деловых друзей, приятелей по юридической конторе, соседейпо «Метэри», которые в своих синих костюмах тоже весьма походили напредставителей пернатых.

Потрясение, ужас, кошмар. Пока родственники встречали свосковой маской на лице каждого сокрушающегося по поводу их утраты знакомогоили родственника, мир за окном блистал в своем весеннем великолепии. Чтобы вэтом убедиться, достаточно было просто выйти за дверь.

После долгой болезни, депрессии и домашнего заточения Майклне уставал поражаться самым обыкновенным вещам, как будто увидел их первый разв жизни. Его забавляли как примитивные золотистые узоры на потолке, так ибезукоризненные в своей красоте цветы, сверкающие каплями росы в флюоресцентномосвещении. Ни разу в жизни Майклу не доводилось видеть на похоронах такогомножества плачущих детей — тех, кого привели попрощаться с покойной, поцеловатьее и произнести молитву перед гробом. Гиффорд, казалось, просто спала в своейситцевой постели, хотя грим превратил ее чуть ли не в Бетти Крокер [28]и под ним не проглядывалось ни единой собственной черты.

Майкл вернулся домой в одиннадцать вечера, переоделся,собрал чемодан и начал обдумывать план дальнейших действий. Обойдя все комнаты,он снова сделал вывод, что с его жилищем что-то произошло. Не то чтобы в немкто-то незримо пребывал, но что-то в нем явно изменилось, причем так, что Майклмог это почти ощущать органами чувств. У него было такое впечатление, будто домначал с ним разговаривать и отвечать на его вопросы.

Наверное, думать, что стены вместе со всем интерьером моглижить своей самостоятельной жизнью, было сущим сумасшествием, тем не менее Майклпонял это еще прежде, чем в его судьбе счастье смешалось с несчастьем. Сейчасже к нему лишь вернулось прежнее ощущение, и он был этому рад, потому что ничтоне может быть хуже, чем два долгих месяца одиночества, болезни и замутненногоот избытка лекарств рассудка. Строго говоря, эти два месяца он не жил, а скорее«существовал в обнимку со смертью», а дом, пребывавший в гробовой тишине ибезликости, не приносил ему никакой помощи и утешения.

Майкл уставился на патефон и жемчужное ожерелье, небрежновалявшееся, словно старое праздничное украшение, на ковре. Это был воистинубесценный жемчуг. У Майкла в голове до сих пор звучал своеобразный,одновременно низкий, мягкий и очень приятный голос Старухи Эвелин, которая безумолку что-то долго рассказывала Моне.

Судя по всему, о спрятанных в стене драгоценностях, кромених, никто ничего не знал. Во всяком случае они хранились в темном углу вместес кипой книг, подобно прочему старому барахлу, поэтому не удивительно, чтоникто ни сном ни духом об этом не ведал.

После похорон должно было состояться семейное собрание, накотором Майкл планировал обсудить все животрепещущие вопросы.

Было бы гораздо проще обговорить их в доме Райена. ОднакоРайен и Пирс в этом предложении Майкла не поддержали и, сославшись нанеотложные дела в офисе, дали ему понять, что устали принимать у себя гостей ичто скорее предпочли бы явиться к нему на Первую улицу. При этом они всяческизаверили Майкла в своем беспрестанном участии в деле Роуан, о которой оченьтревожились и ни на минуту не забывали. Бедные, брошенные на произвол судьбыотец и сын.