После купания они лежали на берегу, глядя в звездное небо.

Тимофею ничего не хотелось сейчас, не было ни мыслей, ни желаний… И ему с чего-то показалось, что вселенная, оставив холод бесконечности, замерла и наблюдает за ними, однодневками, отплатив так, безумием страсти, за вину перед ними: за мимолетность их существования…

– Любаша, сколько мы с тобой знакомы? Два дня!..

– Не так, Тима, уже два дня… И добавь две ночи. Это же так много! Целая вечность! Я знаю тебя уже всего-всего, до самой последней родинки и волосинки! Не понимаю, как люди могут долго ходить, знакомиться, приглядываться друг к другу месяцами. Даже годами! Ужас какой-то! В любовь надо кидаться, как в студеную воду: чтобы обожгла и тут же выбросила обратно!

– И ты не будешь жалеть, что мы скоро и навсегда расстанемся?

– Ох, Тимочка! Не бойся, не побегу за твоим самолетом… Миленький, ты уже начинаешь казаться мне скучным с такими вопросами…

Тимофея что-то ударило в бок – как в боксе, когда бьют в запрещенное место: «Вот так признание!»

Он уже сейчас задумывался: «А что же дальше?!»… И не мог найти ответ. Наверное, в любви, такой краткой, как у них, не должно быть вопроса: «А что же дальше?»… Он исключается. Возник вопрос – исчезло чувство… Оно живет только настоящим и не думает ни о прошлом, ни о будущем… Поэтому-то оно и слепо…

Его мучил вопрос: «Как расстаться с ней»… А тут, оказывается, все разрешается просто… Но в то же время это ее признание задело его. Наверное, бросать всегда легче, чем быть брошенным…

– Проводить хотя бы придешь?

– Нет, не приду… Зачем? И в Москве не будем встречаться. Я и телефон тебе не дам… Мы простимся здесь – вот так, как сейчас. Мне это доставит радость! И потом, после, я буду немного тосковать – только самую малость. Это так приятно – расставание! Чувствуешь какое-то освобождение и пустоту, готовую и ждущую нового заполнения…

– Ого, Любаша! – даже привстал Тимофей от удивления. – А ты намного сложнее, чем показалась мне вначале. Что-то я просмотрел и подошел к тебе с обычной меркой.

– Не ты, Тимочка, первый, не ты последний!..

Она весело и легко рассмеялась.

И Тимофей понял, что говорит она искренно, не рисуется, как это часто бывает у оскорбленных женщин, стремящихся спрятать свое оскорбление за напускным безразличием или цинизмом.

«Как легко, наверное, ей жить, – подумал он. – И как тяжело будет тому, кто окажется рядом с ней. Не доросли до нее мы, мужики-то! – тоскливо пронеслось у него. – Не доросли!»

– Запомни, Тимочка, мне нравятся красавцы-мужчины!

– Любаша! Они же глупы, как самосвалы!

– Вот до этого, Тима, я с ними не дохожу! Не успеваю! Ха-ха! – хохотнула она.

– Почему же тогда со мной встречаешься? – криво усмехнулся он, чувствуя, какой оборот принимает их разговор, но не в силах сам его прервать.

Его самого тянуло заглянуть туда: «А что же там такое в этой женщине, которая так легко пошла на встречу со мной…»

– Да, да, Тима, – ты не принц и не красавец! Другим ты взял меня. Ты чист, и эта чистота написана у тебя на лице. И не спрячешь ты ее, как ни старайся. Такие, как ты, если и сделают какую-нибудь пакость, то сразу же с головой выдают себя: суетятся, стараются чем-нибудь помочь своей жертве… Тебе больно меня слушать? Я понимаю, но что поделаешь – прими это компенсацией за мои ласки. Тебя, наверное, случалось, женщины оскорбляли, но не ласкали. А тут видишь, и ласки и боль – всего досталось! Ха-ха! Не стыдись, Тимочка, чистоты! Она так же редка, как и настоящая красота!

«Ну вот, наставили тебя! Так тебе и надо! – со злой усмешкой подумал он. – Недалеко ты ушел от принцев-то! Прячь за фальшивой улыбкой лицо, оно выдает тебя, простачка!»

– Давай одеваться, Тима. Прохладно что-то стало, – предложила уже серьезно Любаша, быстро сменив настроение.

Они оделись, поднялись с галечника на обрывистый берег, вышли на отдающую дневным зноем пыльную дорогу и медленно пошли к поселку, собираясь немного прогуляться по нему, затем выйти к домику, где жили гидрогеологи.

Идти домой и ложиться спать ни ему, ни ей не хотелось.

– Давай, Тима, немного погуляем, – предложила Любаша, чувствуя вину перед этим парнем за насмешку над ним, над его простодушным, в общем-то, еще восприятием жизни.

Поэтому ей не хотелось его отпускать, пока она не убедится, что он успокоился, из-за вот этой ее слишком прямолинейной откровенности.

– Любаша, ты говорила, что училась с Зинаидой Ивановной в одном институте.

– Да, в одном. Но только она училась на три курса старше меня.

– Ты знала ее тогда?

– Ну, ее знал весь институт. Она была активной комсомолкой. Мы с ней познакомились-то через это. Я была один год секретарем комсомола в группе, а она в комитете комсомола института. Вот и сейчас она уже руководитель группы, начальник партии, кандидат наук. А я – простой гидрогеолог! Только ты не подумай, Тимочка, что я завидую ей. Но так уж устроена жизнь, такова судьба: одному идти прямой дорогой, другому – зигзагами или топтаться на месте… Зинка всегда была правильным человеком. Вот только не известно: была ли она счастлива…

– А кто в наше время спрашивает о счастье?

– Да, да, Тима! Все спрашивают не о том, счастлив ли ты, а о том кто ты: кем работаешь, какую должность занимаешь, какую степень защитил, какая у тебя квартира и есть ли машина!.. В детстве, помню, меня, да и всех моих сверстников, часто спрашивали: «Кем ты хочешь стать?» И все мы, не задумываясь, отвечали: один – хочу быть врачом, другой – летчиком, третий еще кем-то… И никто никогда не сказал: «Хочу быть просто человеком»… Вот и подумай: значит, родители ни одного не научили, не подсказали еще в раннем детстве, что самое трудное стать человеком. Это считается само собой разумеющимся – родился, значит, уже человек. Конечно человек! Но человеком стать надо! И всю жизнь человек становится человеком. Специальности можно обучить за несколько лет, а то и того меньше. А вот к человеку он идет всю жизнь! Идет не переставая, и это самый тяжкий и неизвестный путь. И всю жизнь человек один на один с собой. В одиночку идет. А куда придет?.. Это только кажется, что мы живем в обществе, с людьми. В одиночестве мы живем, заперты в себе, нет оттуда выхода, клетка это наша…

Любаша замолчала, притихла. И Тимофей понял по ее учащенному дыханию и волнению, что у нее это давно уже наболело, и просто до сих пор некому было высказаться. И вот сейчас подвернулся ей он, в общем-то, посторонний чужой для нее человек, поэтому-то она и говорила с ним откровенно, что где-то глубоко, пока еще не осознано, но уже окончательно была решена их судьба. Так откровенно говорить можно только с посторонним, чужим человеком, зная наперед, что больше встреч с ним не будет никогда. Да и то, может быть, уже завтра же она будет раскаиваться за свою откровенность и избегать встречи с ним. Понял он также, насколько одинока эта женщина и что ей пришлось пережить в жизни, и чем заплатить за это одиночество, разрушить которое теперь уже никто и ничто не в силах.