– Ты о чем это?

– Да так, ни о чем… О жизни… Прощай!..

«Вот и закончилась твоя лебединая песня с Любашей! Все!» – подумал он.

Эта мимолетная встреча показала, что он действительно не нужен ей, что она специально разыгрывала перед ним такую бабенку, легкого поведения, делая ему больно, мстя через него всему их мужскому племени за что-то растоптанное у нее самой. Его мысли перестали метаться от безвыходности положения, но сердце тихонько болело и давило в груди, глядя на нее, уходящую от него, и, похоже, навсегда… Его сердце и разум столкнулись и не смогли поделить ее. И впервые в жизни у него появилась горечь от сознания утраты своей наивной юности, когда он подчинялся только зову сердца.

* * *

Байкал! В одном этом слове заключен мир прекрасного для того, кто хоть раз увидел его. И не найти таких слов, чтоб выразить его. И слов не надо! Байкал!.. Все в этом месте переплелось…

На озеро, закончив полевой сезон и прилетев в Иркутск, он поехал теплоходом, не спеша, чтобы отдалить минуты встречи с Байкалом, посмотреть на Ангару, насладиться видами могучей сибирской реки, текущей среди лесистых горных увалов.

А вот и Байкал!.. Вон там виден Шаманский камень!..

Теплоход сделал остановку в Листвянке, затем пошел в конечный пункт своего маршрута – Большие Коты.

Там Тимофей вышел на причал и пошел за поселок, по берегу, направо. Поднявшись на ближайший крутой береговой высокий утес, обрывающийся скалой в озеро, он присел рядом с тропой.

С высоты открывался широкий вид на «Сибирское море», на его противоположный берег со снеговыми шапками вершин, с темной синевой воды…

И здесь, сидя высоко над водой, недалеко от тропы, вытоптанной косяками туристов настолько, что ее можно было назвать дорогой, он увидел цепочку бегущих людей. То были туристы, но особенные туристы: человек десять бежали вереницей, друг за другом по берегу озера, прыгая с камня на камень то вверх, то вниз на подъемах и спусках тропы. Самому старшему из них, пожалуй, не было и семнадцати лет. Одеты они были экзотически. На них болтались куски шкур и бахромой развевались лохмотья штанов. Лица и голые до плеч руки были раскрашены татуировкой – изображали, наверное, по их замыслу, индейцев… Они и впрямь были похожи на индейцев, но только сибирских. Среди них было и несколько девушек. И столько в них было силы, ловкости, энергии, что Тимофей, завидуя, невольно залюбовался ими и долго смотрел вслед, пока они не скрылись за дальним мыском, уходя так же, прыжками, куда-то в неизвестность.

«Пора и мне», – подумал он и стал спускаться к поселку.

Но прежде чем возвратиться на теплоход, он, как паломник, священнодействуя, омыл лицо и руки байкальской студеной водой и присел на галечник.

«Ну, вот и сбылась мечта, я увидел Байкал, – печально и спокойно подумал он. – Мечта юности – такая же чистая, как вот эта байкальская вода. Я пришел сюда, к Байкалу, а она, мечта, уже осталась в прошлом…»

Молча, с грустью, смотрел он на озеро, смотрел на мечту своей юности.

Озеро же все так же спокойно и равнодушно, как и тысячи лет назад, накатывало на берег волны. Через их прозрачные гребешки пробивалась голубизна неба, все вокруг дышало прохладой, не принося душевного облегчения.

– Плохо живу, слышишь, Байкал! Плохо! Не знаю почему, но плохо! Чувствую это – вижу. Я пришел к тебе не жаловаться и не плакать, а просто сказать, как другу… Теперь уже бывшему другу юности! Сейчас мы уже не можем быть друзьями. Ты чист и всегда будешь чистым! Ты стар, но чист! Я же еще не начал жить по-настоящему, а уже живу не так! Не знаю как, но не так! Ты же это знаешь!.. И у меня нет радости встречи с тобой, хотя с детства мечтал увидеть тебя. Мне тяжело смотреть тебе в лицо. Прости меня, что я омыл свои грязные руки твоей поразительно чистой водой. Я знаю, догадываюсь, что ты скажешь мне на это: «Не отрывайся от природы, не полагайся на разум, он часто лукавит, обманывает… Плох твой принцип, хочешь сказать ты, который я навязал себе – испытать все, познать зло, подлость и добро, разгул, печаль, измену и любовь… Он, этот принцип, продиктовал мне разум, в стремлении охватить полноту жизни… Что же она такое? Да, жизнь познается в контрастах! Но есть предел им, и оттуда, из-за предела, не возвращаются! Оттуда своими ногами, ступая твердо по земле, не выходят!.. Что делать мне?! Вернуться назад, в юность? Но туда не возвращаются!.. Нет дороги назад!.. Ты же не даешь ответ!.. Да, ты мудр, ты знаешь, что ответ во мне и только во мне!.. Извини, что побеспокоил тебя! Но такой уж ты, что хочется очиститься хотя бы чуть-чуть рядом с тобой!..

Посидев еще немного, он встал, поклонился озеру, выпрямился.

– Не знаю, увижу ли тебя еще! А пока прощай!.. Прощай, Байкал!..

К концу подходил второй, 1947-й, послевоенный год. Никифор жил с семьей в Кемерово, на Искитимке, в овраге, густо облепленном по склонам землянками. Их нарыли переселенцы из разных концов страны, обжили, многие жили и сейчас – через два года после войны. Но два года назад, когда закончилась война, переселенцы зашевелились, многие поднялись и подались в свои родные края. Их землянки опустели, но ненадолго. Откуда-то появились в овраге люди иного сорта: оборванные и голодные, нищие и калеки, с неопределенными занятиями. Они таскались по городским толкучкам, а к ночи спускались в этот овраг. Иногда появлялись люди с подозрительным родом занятий. Заночевав в какой-нибудь из землянок две-три ночи, они исчезали. По-прежнему жили в овраге только рабочие с заводов, эвакуированных сюда во время войны. Находили здесь пристанище и временные жильцы, приезжавшие сюда, в областной город, в Кемерово, на учебу, в командировку или по личным делам.

Никифор махнул голиком по задубевшим на морозе валенкам, постучал ногами о порожек землянки, обивая прилипший к подошвам снег, открыл дверь и быстро заскочил внутрь, чтобы не студить помещение. Внутри землянки было полутемно: тускло горела семилинейка на столе у единственного окошечка, было сыро, едко пахло неистребимым запахом тараканов, мокриц и мышей. Дальние углы землянки терялись в темноте позднего вечера. За столом, низко склонившись над шитьем, сидела Алена. Подняв глаза на мужа, она распрямила согнутую спину, улыбнулась ему.

Никифор снял ватник и шапку, повесил на гвоздики, густо набитые на стене землянки, прошел к столу, сел рядом с женой.

– Устал? – дотронулась Алена до плеча мужа и снова принялась за работу, быстро и сноровисто штопая поношенную детскую рубашонку с разноцветьем заплаток.

– Ага…

Никифор достал из кармана газету, которую захватил с работы, развернул, придвинулся ближе к столу.

– Подожди, сейчас закончу, покормлю, – шепотом сказала Алена, глянув на красное с мороза лицо мужа, стянутое густой сеткой ранних морщин.

– Не надо, я перекусил на заводе… Вот – получил, – положил он на стол хлебные карточки.

Алена молча кивнула головой.