– А как с бараком? – тихо прошептала она. – Ходил, узнавал?..

Никифор тяжело вздохнул, сердито зашуршал газетой. В землянке стало тихо. От этого явственнее послышались попискивание крыс где-то в углу и тихое сопение малышей, спящих вповалку на полатях высоко под потолком. Иногда кто-нибудь из них беспокойно ворочался во сне, что-то тихо и невнятно бормотал…

Не отрываясь от работы, Алена прислушалась, стараясь определить, которого из малышей мучают по ночам кошмары. Ее уже давно тревожил Минька своим беспокойным сном. Последнее время по ночам он часто скрипел зубами, вскрикивал, метался. Его донимали глисты. Напасть, от которой она не знала, как избавить малышей. О том, что у среднего сына может быть что-то другое и серьезное, она старалась не думать, хотя знала, что у них в роду иногда из поколения в поколение грозным призраком вдруг появлялась и передавалась по наследству падучая. Из-за этого, может быть, и остался живым ее старший брат Свирид, всю войну прослуживший обозным. Не зная, чем и как выводить глистов, она надеялась, что летом ей удастся поехать к родителям Никифора в деревню и там справить здоровье ребятишек. Родители Никифора жили далеко, в самой глубинке степных просторов Барабинской низменности.

– К следующей зиме обещают, – скосил глаза Никифор на жену, чувствуя свою вину оттого, что не может обеспечить семью даже самым необходимым: жильем и едой. – А может, пораньше, к осени…

– Дай бог, скорее бы… Родителям напиши, не забудь, чтоб к лету ждали, – попросила она его.

– Хорошо.

* * *

Пошли солнечные предвесенние дни. Погода баловала, тянуло на улицу из темноты и сырости землянок.

В воскресный февральский день вся детвора высыпала на склоны оврага. С криками и визгом катались овражные ребятишки на санках, просто на ногах или на каких-нибудь дощечках.

Акимка, старший сын Никифора, залихватски, с ветерком пуская снежную пыль, скатился на лыжах-самоделках, прикрутив их к валенкам веревочками. Их смастерил отец из досок от бочки: распарив в горячей воде, слегка загнул спереди.

– Минька! – крикнул он младшему братишке. – Хочешь – кати! На! Я не жмот! Устоишь?.. Можешь?!

– Слабо!

– Ха-ха-ха! Нос сломаешь! Он у тебя длинный!..

– А у тебя зуба нет!..

Подбежали Симка и соседский Антошка с санками.

– Акимка, а Акимка, толкни, а!

– Ладно, садись, пихну!.. Э-эхх! Пошли! Ха-ха-ха! – рассмеялся Акимка и столкнул санки с пацанами в овраг.

Притормаживая валенками, мальчишки понеслись вниз, поднимая снежную пыль. Скатившись, они подхватили санки и снова полезли наверх оврага.

– Акимка, еще, еще! – закричали они, подбегая к Акимке, стали тормошить его.

Акимка отпихнул их. Затем, передумав, он крикнул:

– Симка, Антошка, погодите, с Минькой скатитесь!

Он привязал к валенкам Миньки свои лыжи, поставил рядом пацанов, примериваясь одновременно столкнуть их с обрыва.

– Все! Готовы?!

– Да, готовы!..

Последние слова застряли у них в горле… Они заметили на противоположном краю оврага нищего, «Циклопа»… Тот возвращался из города. Его сразу увидели все… Над оврагом повисла тишина… Показалось, что даже стало темнеть, появилась предвечерняя дымка, повеяло холодом приближающихся сумерек.

«Циклоп» был среднего роста, худой, на его костистом лице огромным клювом торчал горбатый нос. Один глаз у него выкатился наружу из глазной впадины, зарос кожистой пленкой, мельчайшими подробностями повторив глазное яблоко, и так неподвижно застыл, бесстрастно и слепо взирая на этот мир. Из-за этого в овраге его прозвали «Циклопом». Вид его был ужасный, он казался страшным. И детвора, жившая по землянкам, в испуге разбегалась, как только он, возвращаясь из города, появлялся на краю оврага. Ходил он всегда одной и той же дорогой: спускался вниз, на дно оврага, пересекал его и скрывался в своей земляке на противоположном склоне оврага. Ребятишки наблюдали за ним всегда издали, так как никто из них никогда бы не отважился оказаться близко к нему.

И они, пожалуй, были бы удивлены, но ни за что не поверили бы, узнав, что это был глубоко несчастный, одинокий и не злой человек. Хотя жизнь сделала все возможное в ее силах, чтобы довести его до последней, крайней черты терпения.

Нищий осторожно пошел вниз, спускаясь по скользкому крутому, вытоптанному детворой склону оврага.

Мальчишки застыли, наблюдая за ним и выжидая, чтобы, как обычно, разбежаться в разные стороны или перебраться на противоположный склон оврага. Так им казалось надежнее, если между ними и нищим была глубокая пропасть оврага.

И вот в ту минуту, как им подхватиться и броситься врассыпную, Акимка вдруг глупо хохотнул и с громким криком:

– А ну, козявки! Идите к «Циклопу»! – столкнул санки и Миньку в овраг.

Тишину над оврагом расколол истошный вопль… Санки, поднимая снежную пыль, понеслись прямо на нищего… Рядом, туда же, молча скользил Минька, стараясь справиться с неповоротливыми лыжами… Мгновения растянулись до бесконечности, наполнились ужасом…

Минькины самоделки подвели его: резко вильнув в сторону, он наскочил на санки, опрокинул их, и они все, кучей, покатились дальше вниз.

Падая, Симка стукнулся головой о санки, его куда-то потянуло вниз, и в следующее мгновение он увидел над собой «Циклопа»… От страха у него все захолонуло, и он потерял сознание…

Очнулся он почти сразу же. Краем глаза он заметил быстро карабкающихся вверх по склону оврага Миньку и Антошку, увидел протянутую к нему руку нищего, взвизгнул: «Мама-а!»… Судорожно глотнув широко открытым ртом морозный воздух, он поперхнулся и замолчал…

В ответ на верху оврага истошно завопили пацаны и мгновенно разбежались в стороны. Вместе со всеми исчез и Акимка.

«Циклоп» же неподвижно стоял над Симкой и молча, не касаясь, протягивал к нему руку… Это поразило Симку, он непроизвольно, как загипнотизированный, глянул вверх… В зимних вечерних сумерках над ним зависло черное лицо, с задубевшей на морозе кожей и огромным волдырем безобразно расплывшегося глаза, который цепко притягивал и не отпускал. Симка с усилием отвел глаза от этого волдыря и тут же встретился взглядом со здоровым глазом. «Циклоп» смотрел на него: неулыбчиво, без злобы и каких-либо человеческих чувств. Взгляд его здорового глаза не выражал ничего: ни жалости, ни сострадания, ни печали, ни горечи. В нем не было ровно ничего – осталась только одна мысль. Все остальное перегорело и затерялось где-то в прошлом. И от этого взгляд немигающего здорового глаза рядом с немигающим волдырем казался пустым, холодным и еще белее страшным, чем больной…

«Циклоп» же все так же молча протягивал к нему руку… И Симка заметил на его заскорузлой от грязи и мороза ладони конфетку-подушечку… От страха, ничего не понимая, он никак не мог сообразить, что хочет от него этот странный, с отталкивающей внешностью человек, о котором мальчишки в их овраге рассказывали всякие невероятные истории. Особенно отличался Акимка, после рассказов которого пацаны с ужасом взирали на нищего.