на притеснения, и Наркомюстом, который под началом Красикова довольно вяло проводил в жизнь принятый декрет [Алексеев 1991: 70, 105–114; Luukkanen 1994: 92]. К 1920 г. зазвучали новые жалобы о том, что толстовцы и баптисты, руководившие Объединенным советом, были неискренни, а пацифизмом и религией лишь прикрывались, чтобы замаскировать свои антисоветские убеждения и свою антисоветскую деятельность. В прессе началась кампания по дискредитации отказников, в частности баптистов, как врагов Советского государства и советской морали. Красиков сам выступил в 1920 г. в журнале «Революция и Церковь», который непосредственно издавался для того отдела Наркомюста, который заведовал отделением Церкви от государства, со статьей «Ведают ли, что творят?» В этой статье он анализировал содержание номеров «Слова истины», задаваясь вопросом, являются ли баптисты сознательными защитниками «агентов Антанты» или оказались такими по неведению. Лейтмотивом статьи было противопоставление пролетарской морали и морали религиозной. Как, вопрошал Красиков, могут баптисты «обосновывает она свою агитацию против вооруженной защиты рабочими и крестьянами своей жизни, земли, свободы социалистической страны от натиска мировых бандитов и их наемных убийц?» К тому же он не мог принять заявления баптистов о том, что они питают заботу о душах врагов большевизма. «Может ли их Бог в самом деле любить таких людей?!» – восклицал он [Красиков 1920: 20–23]. Пролетарская мораль была моралью коллективного, классового спасения, и спасение пролетарского государство было для этой морали высочайшим призванием.

Когда дело дошло до введения в жизнь политики декрета, перед советской властью встали главные вопросы: что такое убеждения; как определить их искренность? Что, к примеру, судья должен был постановить в отношении Михаила Семеновича Нестеренко? Нестеренко признавал, что служил в армии при царе, но служил из страха и против собственного убеждения; а теперь, когда советская власть издала закон для таких людей, как он, он просил освобождения от всякого рода военной службы [ГА РФ, ф. А353, оп. 5, д. 238, л. 73–73 об.]. Другой пример – дело Евдокима Степановича Афанасьева, другого ветерана Первой мировой войны, который стал баптистом в 1918 г. и теперь отказывался брать оружие и даже служить в Красной армии в качестве вспомогательного персонала [ГМИР, колл. 1, оп. 8, д. 312, л. 10–10 об.]. Еще труднее было вынести решение о заявлениях молодых людей, которые уже служили в Красной армии, но пережили обращение в баптизм и пацифистские убеждения [Testimonies of Conscience 1997: 23–24].

Среди хаоса Гражданской войны на местах выносились самые разные решения. Где-то отказников ждали массовые расстрелы за дезертирство, где-то, наоборот, обычной практикой было освобождать по заявлению от всех видов службы [Баптист Украины (декабрь 1927): 58; OP РГБ, ф. 435, к. 65, д. 10; ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 749; ф. А353, оп. 3, д. 412, л. 73; ф. А353, оп. 3, д. 780]. В августе 1920 г. и в августе 1921 г. циркуляры Наркомюста пытались урегулировать местную практику, всякий раз подтверждая, что бойцы, у которых возникли пацифистские убеждения во время службы в армии, все равно имели право подавать заявление на альтернативную службу при условии, что до вынесения решения по этому заявлению они остаются на своем посту [ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 780, л. 90; Циркуляр 1921: 48]. 14 декабря 1920 г. вышел новый декрет об отказе от военной службы по религиозным убеждениям, отменивший прежний декрет. Основной принцип остался прежним – освобождение от воинской службы для тех, чьи религиозные верования запрещали участие в войне, – но в новом декрете Объединенный совет уже не был тем органом, который должен следить за исполнением декрета. Теперь в качестве полномочных свидетелей должны были вызываться местные представители той веры, которой придерживался заявитель, предпочтительно знавшие его лично [Гидулянов 1926: 378–379]. Статья в «Революции и Церкви» подчеркивала, что закон был нацелен на исправление ошибки старого декрета, который дал монополию на экспертизу в таких делах «заинтересованной стороне», то есть Объединенному совету [Закон 4-го января 1920:86–88; о подготовке декрета см. ГА РФ, ф. А353, оп. 4, д. 412, л. 6–7 об.].

Искренность всегда трудно определить. То обстоятельство, что некоторые баптисты отказывались служить как красным, так и белым, не говорит об искренности каждого заявителя на отказ от службы [ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 780, л. 43; Источник из камня. № 3–4 (1920): 6; ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 780, л. 43][172]. Тем труднее было выносить решения по таким делам советским чиновникам, которые не верили в реальность религиозных убеждений и были призваны выносить вердикты, руководствуясь «революционной совестью и революционным правосознанием» [Петроград на переломе 2000: 272]. Один растерянный член Объединенного совета в апреле 1920 г. прямо написал, что «документы… выдавать о религиозности не может иметь значения для власти, стоящей на атеистической платформе» [ГМИР, ф. 3, оп. 1, д. 154, папка Амбарцумова, л. 2]. В конце концов, большевики в первые послереволюционные годы стремились построить не просто светское государство, но атеистическое общество. Издав январский декрет в 1919 г., они были принуждены заниматься вопросами обращений и убеждений как раз в то время, когда война и их собственная революционная политика заставляли их переосмысливать свое отношение к ценностям и верованиям.

Среди этих перемен советское руководство обратилось к той, как они полагали, относительно статичной категории, которая давала им основание для прогнозов относительно политических настроений индивидов. Этой категорией было классовое происхождение. Именно классовая принадлежность стала определять права того или иного человека и его обязанности перед государством. Однако Шейла Фитцпатрик отметила, что определение классовой принадлежности граждан оказалось для большевиков не таким уж простым делом в условиях Гражданской войны и постоянной мобильности населения – как географической, так и социальной [Fitzpatrick 1989: 5]. Но, несмотря на всю эту мобильность, со временем классовая принадлежность постепенно стала формировать основу для новой стратификации общества, где класс стал юридическим и наследственным атрибутом населения, во многом похожим на былую сословность [Fitzpatrick 1993: 745]. Если класс постепенно превращался из динамического в статическое понятие, то в религиозной политике имел место похожий процесс: смена религии или обращение постепенно стали игнорироваться, а религиозная принадлежность начала превращаться во врожденную характеристику личности. Наркомюст выпустил ряд циркуляров, в которых предписывалось ограничить применение декрета об освобождении от военной службы лишь теми, кто был воспитан в пацифистских верах, и, соответственно, предполагалось ограниченное число религий, которые бы отвечали этому критерию. Циркуляр от 15 февраля 1922 г. отрицал сам принцип обращения в веру, предписывая судьям рассматривать последовательность поведения и убеждений заявителя с самого детства и исследовать, какое отношение вера, в которой он был воспитан, имеет к военной службе [ГА РФ, ф.