130, оп. 2, д. 166, л. 29; Гидулянов 1926: 391]. Что еще важнее, 5 ноября 1923 г. комиссариат объявил, что заявители должны принадлежать к сектам, которые сформировались при царизме и долгое время проповедовали отказ от военной службы, не вполне корректно ограничивая число этих сект духоборами, меннонитами, молоканами и староверами-нетовцами. Члены других сект тоже могли подавать заявления, но они должны были удовлетворяться только если заявители докажут, что они сами или их семьи пострадали при царе за отказ от военной службы [Гидулянов 1926: 386][173]. Словами совместной жалобы, поданной московскими сектантами, такие меры представляли собой по сути отмену декрета 4 января 1919 г. [ГА РФ, ф. А353, оп. 8, д. 8, л. 27]. Эти ограничения по отказу от службы в армии были зафиксированы в законе об обязательной военной службе от 18 ноября 1925 г. По-прежнему сохранялись определенные привилегии сектантам, но в законе их могли иметь лишь «граждане, входящие по рождению и воспитанию в состав семей, принадлежащих к сектам, религиозные учения которых запрещают в настоящее время и запрещали до 1917 г. отбывание военной службы с оружием в руках» [Гидулянов 1926: 379–380]. Здесь принадлежность к секте определялась по рождению; сами верования и убеждения индивида приписывались ему, исходя из происхождения.

Пример религиозных пацифистов показал, насколько гражданство в Советской России не давалось автоматически: его надо было заслужить, доказав свою пригодность. В Конституции РСФСР 1918 г. права давались по социально-политическим критериям; главным же условием было участие человека в общественно полезном, производительном труде и неиспользование наемного труда, за исключением определенных обстоятельств. В разряд частных торговцев и людей, пользующихся наемным трудом, вошли такие категории населения, как бывшие полицейские агенты, духовенство, высокопоставленные чиновники, члены правившего дома и сумасшедшие, – все они оказались вовсе лишены прав. Элиз Кимерлинг показала, что «дискриминация на основе социального происхождения была встроена в законодательство, регулировавшее практически все области общественной жизни человека» [Kimerling 1982]. Конституция 1918 г. также явным образом увязывала гражданство и военную службу – она больше не была, как в первые месяцы советской власти, исключительно правом. Теперь военная служба оказалась обязанностью каждого гражданина. На лишенных гражданства возлагалось «отправление иных военных обязанностей» [Von Hagen 1990: 35]. Так же как в случае с избирательным правом, службой в армии, публикацией и получением пайков, права свободы совести и религиозной пропаганды распространялись только на граждан, то есть на трудящихся [Luukkanen 1994: 78]. И даже здесь присутствовал фундаментальный парадокс, затрагивавший саму природу этой некогда угнетенной группы, ныне наделенной всяческими привилегиями: поскольку социальное происхождение трудящихся должно было, по коммунистической теории, естественным образом вызывать у них склонность к революции, а религия по определению была явлением контрреволюционным, то если представитель трудящихся классов оказывался верующим, то это несомненно значило, что этот представитель одурачен контрреволюционными элементами.

По этим причинам закон об освобождении от военной службы по религиозным убеждениям стал скорее тестом на лояльность власти, чем дарованным правом. Всякий, кто мог им воспользоваться, должен был принадлежать к трудящимся. Если его сердце по-настоящему было предано делу своего класса, он должен был понимать, что воевать в Красной армии – значит защищать свободу пролетариата. Когда после 1921 г. Бонч-Бруевич утратил свое положение во власти, он постепенно стал отходить от своих прежних союзников-сектантов, противопоставляя, к примеру, вредный пацифизм баптистов секте Новый Израиль, члены которой, несмотря на декларацию, в которой в мае 1920 г. они просили советское правительство освободить их от военной службы, тем не менее продолжили защищать страну в составе Красной армии [ОР РГБ, ф. 369, к. 35, д. 29, л. 27–27 об.]. Право на освобождение от воинской службы выполняло символическую роль, и вовсе не предназначалось для реального правоприменения.

Перемены в законодательстве после Гражданской войны сопровождались переменой в антирелигиозной политике. Начиналось противостояние между евангеликами и Советским государством по вопросам пацифизма, политической лояльности и организационной легитимности. После победы в Гражданской войне партия приступила к построению социалистического общества при помощи новой экономической политики (НЭП), нацеленной на восстановление экономики через частичное восстановление рыночных механизмов. Однако экономической либерализации сопутствовало ужесточение политического контроля. В сфере религии партии пришлось противостоять Православной церкви и другим группам, которые сохраняли свое влияние. С одной стороны, с 1922 г. большевистские руководители перешли от спорадических попыток подорвать Православную церковь как институт к более систематическому антирелигиозному образованию, нацеленному на искоренение всех форм религиозной веры и практики. С другой стороны, эта новая ориентация партийной пропаганды сопровождалась на административном уровне возрастанием нетерпимости к религиозным организациям. Несмотря на более или менее спорадические преследования, религиозные ассоциации, тем не менее, продолжили выполнять свои основные функции во время Гражданской войны. Теперь советское правительство посредством тайной полиции стремилось подорвать их изнутри, вмешиваясь в дела религий [Peris 1991: 172; Luukkanen 1994: 99][174].

Знаменитая кампания по изъятию церковных ценностей с декларативной целью помощи голодающим оказалась образцовой мерой большевистского наступления на Православную церковь. Сначала советское правительство пресекло все попытки со стороны Церкви организовать помощь голодающим, а вместо этого стало изымать церковное имущество под угрозой расстрела. Таким образом, спровоцировав сопротивление Церкви, большевики устроили серию показательных процессов, на которых представители духовенства обвинялись в контрреволюции. Наконец тайная полиция стала поддерживать внутрицерковный раскол по вопросу о сотрудничестве с государством [Кривова 1997:13–19].

В рамках этой новой антирелигиозной политики в сентябре 1922 г. ЦК партии сформировал тайную «комиссию по проведению декрета об отделении Церкви от государства», иначе известную как Антирелигиозная комиссия. Туда вошли представители ГПУ, Наркомюста, партийного отделения агитации и пропаганды и выдающиеся антирелигиозные активисты. Комиссия собиралась регулярно (обычно раз в месяц) с 1922 по 1929 год и обсуждала самые разные вопросы: как разрушить Православную церковь, каков тираж религиозных журналов, следует ли разрешать тем или иным религиозным лидерам выезжать зарубеж и можно ли на советской земле исполнять «Реквием» Моцарта[175]. На первых собраниях комиссии главным образом обсуждались меры по углублению раскола среди православных. Когда речь заходила о религиозных диссидентах, главной темой на этих встречах была деятельность различных групп и их отношение к воинской службе. Члены комиссии также контролировали издание антисектантских брошюр и давали разрешение на обыск молитвенных домов, а также частных домов руководителей баптистов, евангельских христиан и толстовцев «с целью обнаружения контрреволюционных материалов, которые несомненно должны быть у сектантов, что видно из их деятельности». 12 июня 1923 г. комиссия одобрила предложение ГПУ использовать Проханова «для перемены взгляда сектантства на Кр[асную] армию». Две недели спустя комиссией было принято решение начать кампанию в прессе с целью скомпрометировать антимилитаризм сектантов, а также призвать ГПУ усилить работу по «разложению» сектантства и