концов убеждает всадника – ну или мои сиськи, покачивающиеся на поверхности и буквально манящие его.

Танатос шагает в воду и старается усесться напротив меня. Оглядывается на крылья, которые и в самом деле свисают за край.

– Я явно был создан не для ванн.

Он явно был создан и не для человеческой жизни в целом, с такими-то крыльями.

Наконец всадник кое-как устраивается.

– И что теперь? – спрашивает он.

– Теперь наслаждайся. В смысле, если бы это была холодная ванна, ты бы взял кусок мыла и принялся скрести себя как можно быстрее. А в горячей – отмокай.

Смерть хмуро глядит на воду, как будто не понимая, как это можно просто праздно сидеть и чем-то наслаждаться.

Повинуясь внезапному порыву, я подаюсь к нему, переваливаюсь через его колени, сажусь верхом на его бедра. Его член оказывается зажат между нами, и я чувствую, как он набухает подо мной.

Руки всадника ложатся на мою талию, и я вижу в его взгляде желание, но он не принуждает меня ни к какой близости. Хотя всадник, похоже, понятия не имеет, сколько секса слишком много для смертного – у Смерти-то ограничений нет.

От мысли о том, чтобы впустить его в себя, у меня сводит низ живота, хотя сейчас там все болит. Так что, не поддаваясь импульсу, провожу по рукам всадника, касаясь его бесчисленных отметин. Взгляд мой постоянно возвращается к этим светящимся глифам, сплошь покрывающим его тело. Начинаясь на шее, они стекают на руки и торс, сходя на нет лишь у лодыжек и запястий.

– Что это? – спрашиваю я, ведя пальцем по одной из татуировок. Кожу едва ощутимо покалывает.

Смерть пристально смотрит на меня.

– Это мой родной язык, ангельский.

– Ангельский, – повторяю эхом, разглядывая его. Наверное, я поняла это сразу, едва увидела символы, но никогда толком не задумывалась, что они, собственно, означают.

Пальцы переползают с его рук на грудь.

– О чем они говорят?

– О многом, кисмет, но в основном о творении… и разрушении.

По спине бегут мурашки. Надписей так много, все его тело разукрашено ими. От сияния знаков даже вода в ванне светится.

– Можешь прочесть мне что-нибудь?

Смерть смотрит на меня.

– Эти слова не для человеческих ушей.

Ну надо же. Я касаюсь одного особенно необычного знака.

– Однако, – продолжает Танатос, – ты не совсем человек, не так ли, Лазария?

Я ловлю его взгляд. Смерть смотрит на меня с неприкрытым желанием. Чего мы только не делали друг с другом – казалось бы, нам больше нечего желать, но в его глазах отчаянная жажда.

Он смотрит мне в глаза.

– Inwapiv vip jurutav pua, uwa epru juriv petda og ruvawup keparip pufip hute. Ojatev uetip gurajaturwa, oraponao uetip hijaurwa. Reparu pue peyudirwit petwonuv, uwa worjurwa eprao fogirwa. Uje urap haraop pirgip.

Я зажмуриваюсь. Ногти мои впиваются в кожу Смерти. Я дрожу, потому что чувствую эти слова, и хотя не понимаю их, клянусь, они душат меня, душат изнутри, пускай даже я и ощущаю одновременно их святость.

А Смерть переводит:

– Я последний в роду, я несу человечеству беды и недуги. Их поля почернеют, их животные обратятся в бегство. Смертные затрясутся при звуках моего имени, и всё падет от моего прикосновения. Ибо я положу конец миру.

Когда я открываю глаза, я вижу всадника таким, каков он есть. Я вижу смерть. Я чувствую тишину вокруг нас, тишину, к которой привыкла за то время, что мы вместе, и вновь ловлю запах ладана и мирры, хотя вода, казалось бы, должна была смыть аромат благовоний.

– Да, ты поняла, верно? – тихо говорит он. – Я не человек.

Я сглатываю и прошу:

– Расскажи еще что-нибудь.

Он смотрит на меня.

– Ты хочешь знать больше?

– Я хочу знать о тебе всё, – говорю я. И это правда, даже если и повторяет собственные слова Смерти.

Я хочу знать о нем всё, точно так же как он хочет знать всё обо мне.

Глаза Танатоса блестят. Думаю, он действительно тронут моим ответом. Потом он говорит:

– Спрашивай, и я постараюсь ответить.

Это что, мне, значит, выбирать вопрос? Но я даже не знаю, с чего начать.

Останавливаюсь на таком:

– Почему я?

Он пристально смотрит на меня.

– Ты хочешь спросить, почему из миллионов живущих людей именно ты сейчас здесь, рядом со мной?

Киваю.

– Неужели ты сама не видишь, насколько ты исключительная?

Я опускаю взгляд и обвожу пальцем один из знаков на его груди, оставляя на коже капельки воды.

– Ну, я не могу умереть, – говорю я, – и понимаю, что это делает меня особенной, но почему мне дали эту способность? Во мне ведь нет ничего необычного.

Я паршивый стрелок, заурядная, несмотря на все свои усилия, ученица, и хотя я была неплохой спортсменкой, я никогда не выделялась. Я вообще никогда и ничем не выделялась – кроме своего бессмертия.

Смерть протягивает руку, расплескивая воду, и гладит мою щеку.

– Если бы ты видела себя моими глазами, ты бы так не думала, кисмет. Ты женщина, которая доблестно старалась остановить меня, которая сражалась и умирала снова и снова, чтобы защитить свой народ. Я встречал несчетное множество душ, и скажу не понаслышке, что никто из них не доказал свою ценность подобным образом. Но даже если ты не считаешь себя исключительной, я считаю, и Вселенная, должно быть, тоже, иначе ты никогда бы не оказалась в моих объятиях.

Он наклоняется и стискивает мою задницу, как бы подчеркивая свои слова.

Я тоненько взвизгиваю, а Танатос, к моему удивлению, запрокидывает голову и смеется.

Упиваюсь его весельем, загипнотизированная одним его видом. Я так привыкла к мрачной торжественности Смерти, что сейчас кажется, будто он, хохоча, превращается в кого-то совершенно другого. И мне хочется узнать эту его сторону лучше – намного, намного лучше.

Когда Смерть перестает смеяться, веселье все равно не покидает его глаз.

– Каждому из нас, всадников, была дарована женщина. Ты – моя.

– Дарована? – повторяю я, морщась.

Я не согласна с такой формулировкой.

Он снова смеется, и этот звук…

Так звучит эйфория.

– Вид у тебя примерно такой же, как у меня, когда я узнал об этом. Ну, если тебе будет от этого легче, я тоже тебе дарован.

То есть буквальное воплощение смерти даровано мне в качестве мужа? Должно звучать устрашающе, но сейчас, когда я сижу на его коленях, когда его охрененно красивое лицо в считаных дюймах от моего, я разочарована вовсе не так сильно, как следовало бы.

Откашливаюсь, прочищая горло, и вру:

– Нет, мне нисколько