расширения репертуара местных популяционно-специфичных символов оказывалось все труднее без дополнительных усилий понимать протоязыковые символы других сообществ, и тем выгоднее было при научении осваивать особенности именно своей, местной популяции. Со временем местные протоязыковые варианты начинали напоминать диалекты и становились определением и обозначением того или иного сообщества.

При межпопуляционном культурном разнообразии вознаграждаются распознавание членов своей группы и научение именно у них, как у обладающих полезным местным знанием, а не у чужаков из других групп. Из теоретического анализа следует, что в таких обстоятельствах предпочтительнее подчиняться местным традициям, и это подчинение влечет за собой ряд важных последствий, в том числе эволюцию «этнических маркеров», символизирующих принадлежность к группе, рост сотрудничества внутри групп и потенциальную вероятность возрастания межгрупповых конфликтов{1254}. Языки или диалекты эффективно функционируют в качестве этнических маркеров, способствуя местному научению и другим обособляющим тенденциям{1255}. В свою очередь, подражание, обучение, языки и местные социальные условности гарантируют, что и при расселении особей локальные поведенческие различия между группами будут поддерживаться. Это ведет к появлению необычайно устойчивой формы групповой селекции, известной как культурный групповой отбор, который и формирует историю человечества{1256}.

Антропологи Роберт Бойд и Питер Ричерсон первыми огласили гипотезу, согласно которой групповой отбор работает на культурном уровне за счет отбора культурных признаков{1257}, таких как опора популяции на земледелие. То есть группы, обладающие более эффективными традициями, нормами и институтами, выигрывают в состязании с другими группами. Так, например, (1) у обществ, имеющих организованную армию, больше шансов побеждать в конфликтах, чем у не имеющих таковой; (2) города-государства, где есть разделение труда и специализация по роду занятий, оставляют позади конкурентов, не имеющих таких инноваций; (3) земледельческие сообщества, разработавшие ирригационную систему, будут процветать с большей вероятностью, чем другие; и (4) сообщества с религиозными доктринами, утверждающими сотрудническую деятельность внутри группы, взлетят высоко – за счет тех, кто не обзавелся богами, помогающими обеспечить подчинение. В сухом остатке – распространение военных технологий, разделения труда, ирригации, религиозных доктрин и многих других сотруднических начинаний. С их помощью обществам удается разрешить многие проблемы совместных действий{1258}.

Вы, возможно, задаетесь вопросом, почему в данном случае мне кажется, что отбор будет действовать на группы особей, а не на отдельных особей, как предполагается обычно. Если представители земледельческого общества будут оставлять больше потомства, чем представители неземледельческого, то – при условии, что это потомство продолжает пользоваться тем же способом обеспечения средств к существованию, что и родители, – частота встречаемости земледелия повысится. Однако эта логика не учитывает, что большинство преимуществ для приспособленности, связанных с земледелием, приносит деятельность на уровне группы. Земледелец-одиночка, пытающийся прокормиться своим трудом без посторонней помощи, обычно вряд ли произведет больше пищи или вырастит больше потомства, чем охотник-собиратель. Только в качестве коллективного занятия, практикуемого в группах людей, совместными усилиями производящих ресурсы на пользу всей группы (так называемые общественные блага), земледелие становится высокопродуктивным. Чтобы соорудить приличную ирригационную систему, как правило, требуется несколько сотен человек. Примерно столько же людей необходимо, чтобы построить загон для ловли антилоп или лошадей. Запруды для ловли рыбы, которые сооружаются из камня, сетей или деревянных кольев и тянутся порой на несколько сотен метров, тоже устраиваются совместными усилиями членов большой группы. Выжигание лесов под пашню, сев, уборка урожая – во всех этих занятиях традиционно участвовало целое сообщество. В одиночку земледельцу такое не осилить, но группа земледельцев, работающих сообща, получит существенные дивиденды, и те, кто сумеет объединиться для такого сотрудничества, обычно обойдут в конкурентной борьбе тех, кто не сумеет. Результатом будет продвижение практики сотрудничества.

На групповом уровне сотруднические инициативы возникают не только в земледельческих сообществах. В Судане живут два скотоводческих народа – нуэр и динка, давно и неустанно враждующие друг с другом. На протяжении всего XIX столетия нуэр радикально расширяли свои владения, тесня динка. Успех нуэр в этих военных действиях объясняют их социальной структурой, которая позволяла выдвигать более крупные военные отряды, чем у динка. В результате распространение получали верования и обычаи нуэр{1259}. Если смотреть шире, то совместной охотой или собирательством занимаются многие мелкомасштабные общества, и они тоже организуют военные отряды в случае вооруженных конфликтов{1260}, так что, вполне вероятно, в этих обществах действовал культурный групповой отбор, способствовавший продвижению и распространению их культурных традиций{1261}.

Бойд и Ричерсон ставят во главу угла точность социального научения, конформность по принципу «Где большинство, там и сила»[22], предполагающую, что индивиды перенимают поведение основной массы, а также нормы и институты, регулирующие социальное поведение{1262}. Последние включают в себя регламентированное или санкционируемое обществом наказание нежелающих сотрудничать{1263}. Значимость конформистской передачи состоит в том, что она минимизирует поведенческие различия внутри групп, одновременно поддерживая различия межгрупповые. Кроме того, поскольку окупаемость любой поведенческой стратегии зависит от местной частоты ее использования, даже у разных групп одной популяции в одной и той же среде поведение может оказаться совершенно разным{1264}. Иными словами, культурные процессы порождают среди человеческих групп множество вариаций, создавая почву для действия отбора. Сейчас у нас есть обширные данные, показывающие, что различия между человеческими обществами обусловлены культурной вариативностью в гораздо большей степени, чем генетической{1265}.

Гипотеза Бойда и Ричерсона представляется весьма близкой к истине в силу нескольких факторов. Во-первых, при культурном наследовании, в отличие от генетического, потомок может учиться не только у своих биологических родителей, а это предполагает чуткость к наиболее часто встречающимся культурным признакам своего общества и конформную подстройку под господствующее местное поведение. Такая практика позволяет сохранять культурные различия. Во-вторых, поскольку завоеванные или притесняемые могут – добровольно либо по принуждению – перенимать признаки культуры завоевателей, миграция не сотрет межгрупповые культурные различия (в отличие от дрейфа генов при генетическом групповом отборе). Таким образом, перемещение людей из группы в группу, как правило, не особенно размывает вариативность на групповом уровне. В-третьих, благодаря системам символических маркеров группы, таких как обряды, танцы, песни, языки, одежда и флаги, культурам проще поддерживать своеобразие и противостоять чужим культурным свойствам, «импортируемым» переселенцами, чем местному генофонду сохранять своеобразие, сопротивляясь дрейфу генов. В-четвертых, институционализированное наказание (например, силами стражей правопорядка) или санкционированные обществом карательные меры (избиение дезертиров во время военных действий и др.) могут, как свидетельствуют и результаты наблюдений, и умозрительные суждения, закреплять в обществе сотруднические нормы{1266}. В совокупности перечисленные факторы означают, что культурный групповой отбор действует с гораздо большей вероятностью, чем генетический групповой отбор, и это подтверждается обширными эмпирическими данными{1267}.

Культурные процессы, в том числе культурный групповой отбор, могут за счет генно-культурной коэволюции вызывать обратную связь, затрагивающую генетическую эволюцию, и тем самым влиять на развитие нашей когнитивной деятельности. Это взаимодействие, предположительно, способствует эволюционной динамике психологической склонности к культурному укладу, которую антропологи Мацей Чудек и Джозеф Хенрик называют психологией норм{1268}. Под ней они понимают «комплекс психологических приспособлений для того, чтобы выводить путем умозаключений поведенческие стандарты своего сообщества, кодировать их в памяти, соблюдать, насаждать и заглаживать вину в случае их нарушения»{1269}. Предположение, что у биологического вида, начавшего в значительной мере полагаться на социальное научение и культуру, скорее всего, сформируется приспособленная к конкретным условиям психология норм, подкрепляется внушительным массивом теоретических доказательств{1270}. Так, согласно теоретическому анализу, человек должен особенно хорошо распознавать, представлять и усваивать местные нормы своего общества, а также замечать и порицать нарушение этих норм и наказывать за него{1271}.

В частности, нравственные нормы вполне могли запустить естественный отбор по человеческим генам в пользу расположенности к сотрудничеству. Индивидам, более склонным подчиняться нормам, оказалось бы проще встроиться в более крупные регулируемые поведенческими стандартами сообщества и соблюдать правила, чем тем, кто такой склонности не имеет. Эти более «понятливые» особи получали бы преимущество – вплоть до того, что с большей вероятностью могли бы воспользоваться благами разрабатываемых обществом технологий и с меньшей вероятностью стать изгоями или подвергнуться наказанию{1272}. Популяция таких покладистых индивидов, в свою очередь, создавала почву для культурной эволюции более сложных и эффективных норм и позволяла группам обеспечивать более надежное сотрудничество.