Я откинулась в кресле, скрестила руки на груди.

Он наклонился ко мне, пригнув голову, и тихо сказал:

– Мы не можем съехаться.

– Я не говорила ничего про «съехаться».

– Что подумали бы твои родители?

Я пожала плечами:

– Им не обязательно знать.

– Им не обязательно знать, – качая головой, повторил он. – Ну, жители Норумбеги явно бы заметили. И что они подумали бы, увидев, что ты живешь со мной? Я до сих пор пытаюсь отмыться от того, что произошло, и не хочу, чтобы меня засосало в это снова.

– Хорошо, – сказала я. – Все нормально.

– Ты справишься, – сказал он. – Я тебе не нужен.

– Все нормально. Забудь об этом предложении.

В его словах чувствовалось нетерпение. Его раздражала моя просьба и то, что я вообще этого хочу, и я тоже начала раздражаться. Меня бесило, что я по-прежнему настолько ему предана, что я до сих пор такой ребенок. Я и близко не подошла к исполнению его давнего пророчества, что к двадцати годам я сменю дюжину любовников, а он в моей жизни будет лишь одним из многих. Мне был двадцать один год, и у меня по-прежнему был только Стрейн.

Когда принесли счет, я схватила его первой, просто чтобы взглянуть на сумму – триста семнадцать долларов. От мысли, что ужин может стоить столько денег, мне стало дурно, но я молча передала ему счет.

После ужина мы пошли в коктейль-бар за углом от отеля. В баре были затемненные окна и тяжелые двери, а внутри горел тусклый свет. Мы сели за маленький столик в углу, и официант так долго таращился на мои документы, что Стрейн раздраженно сказал:

– Ладно, по-моему, хватит.

Две сидящие рядом с нами пары средних лет обсуждали путешествия за границу: Скандинавию, Балтику, Санкт-Петербург. Один из мужчин повторял другому:

– Тебе надо съездить туда. Там все по-другому. Это место – сраная дыра. Тебе надо съездить туда.

Я не могла понять, что именно он считает сраной дырой: Мэн, Америку или, возможно, только этот коктейль-бар.

Мы со Стрейном сидели близко друг к другу, соприкасаясь коленями. Пока мы подслушивали наших соседей, он положил руку мне на бедро.

– Тебе нравится твой коктейль?

Он заказал нам обоим по «Сазераку». Для меня все это на вкус было как виски.

Он запускал руку все выше, поглаживал меня большим пальцем между ног. У него была эрекция; это видно было по тому, как он ерзал и прочищал горло. А еще я знала, что ему нравится лапать меня рядом со своими ровесниками и их старыми женами.

Я выпила еще один «Сазерак», и еще, и еще. Стрейн не отрывал ладонь от моих ног.

– Ты вся в мурашках, – пробормотал он. – Кто тут выходит на улицу без чулок в ноябре?

Мне хотелось поправить его и сказать: «Это называется колготки. Никто больше не носит чулки, ты не в пятидесятых», но, прежде чем я успела это сделать, Стрейн ответил на собственный вопрос:

– Плохие девочки, вот кто.

В лобби отеля я держалась поодаль, пока он регистрировался. Я разглядывала пустую стойку консьержа и случайно смахнула на пол стопку брошюр. В лифте Стрейн сказал:

– Кажется, этот мужчина за стойкой регистрации мне подмигнул.

Когда лифт звякнул, обозначая наш этаж, он начал меня целовать, как будто хотел, чтобы за дверцами кто-то ждал, но лифт открылся в пустой коридор.

– Меня сейчас стошнит. – Я схватилась за дверную ручку, с силой опустила ее вниз. – Давай же, открывайся.

– Это не наш номер. Зачем ты так напилась?

Он проводил меня по коридору в наш номер, где я сразу пошла в туалет, села на пол и обхватила руками унитаз. Стрейн наблюдал за мной с порога.

– Ужин за сто пятьдесят долларов псу под хвост, – сказал он.

Я была слишком пьяна для секса, но он все равно попытался им заняться. Моя голова перекатилась из стороны в сторону по подушкам, когда он резко раздвинул мне ноги. Последнее, что я помнила, – это как я запретила ему делать мне куннилингус. Должно быть, он послушался; проснулась я в трусах.

Утром Стрейн повез меня назад в Атлантику. По радио крутили Брюса Спрингстина. «Red Headed Woman». Стрейн украдкой поглядывал на меня, хитро улыбался, слушая песню, пытался заставить улыбнуться и меня.

Я наклонилась, выключила радио.

– Это отвратительно.

После нескольких миль молчания он сказал:

– Забыл тебе сказать, эта новая психолог в Броувике замужем за преподавателем из твоего колледжа.

Я слишком мучилась от похмелья, чтобы обратить внимание на его слова.

– С ума сойти, – пробормотала я, прижимаясь щекой к прохладному окну. Мимо пролетало побережье.

Кабинет Генри находился на четвертом этаже самого большого корпуса в кампусе. Это было бетонное бруталистическое здание – бельмо на глазу Атлантики. Там располагалось большинство кафедр; четвертый этаж принадлежал преподавателям литературы, за открытыми дверями виднелись столы, кресла и забитые книжные полки. Каждый из них напоминал мне кабинет Стрейна – колючий диван и стекло цвета морской волны. Всякий раз, когда я шла по этому коридору, время словно замирало, собиралось в складки, как сложенный из бумаги журавлик.

Дверь Генри была на несколько дюймов приоткрыта, и я увидела, что он сидит за столом, смотрит что-то на своем ноутбуке. Когда я негромко постучала о дверную раму, он, вздрогнув, ударил по пробелу на клавиатуре, чтобы поставить видео на паузу.

– Ванесса, – сказал он, распахивая дверь.

Голос его звучал так, будто он рад, что на пороге стою я, а не кто-либо еще. Его кабинет до сих пор оставался таким же голым, каким был, когда я впервые заглянула туда перед началом семестра. На полу не лежал ковер, на стенах не было картин, но беспорядок уже наметился. Стол был завален бумагами, книги на полках лежали кое-как, а на шкафу для документов висел на одной лямке пыльный черный рюкзак.

– Вы заняты? – спросила я. – Могу зайти в другой раз.

– Нет-нет. Просто пытался кое над чем поработать. – Мы оба посмотрели на приостановленное на его ноутбуке видео: застывшего парня с гитарой. – Ударение на слове «пытался», – добавил он и показал мне на свободный стул.

Прежде чем сесть, я оценила расстояние до его стула – близко, но достаточно далеко, чтобы он не мог потянуться ко мне и внезапно до меня дотронуться.