Что до госпожи Лисицыной, то она в этот периодзатишья почти все время пребывала в глубокой задумчивости и по большей частибездействовала. С утра подолгу рассматривала свое ушибленное лицо в зеркале, отмечаяперемену в цвете кровоподтека. Дни были похожи один на другой и отличались,кажется, только этим. Сама для себя она именно так их и называла, по цвету.

Ну, первый из тихих дней, последовавший заночью, когда Полину Андреевну сначала чуть не утопили, а затем чуть необесчестили, не в счет – его, можно сказать, не было. После ванны, массажа ирасслабляющего нервы укола страдалица проспала чуть не сутки и в пансионворотилась лишь на следующее утро, посвежевшая и окрепшая.

Посмотрелась в туалетное зеркало. Увидела, чтоотметина на лице уже не багрово-синяя, а просто синяя. Так нарекла и весь тотдень.

В “синий” день, пополудни, Полина Андреевна впавильоне переоделась в послушническое облачение (которое вместе с прочимивещами благополучно провалялось на полу с самого позавчерашнего вечера), то идело поневоле оглядываясь на мрачные силуэты автоматов.

Оттуда худенький низкорослый монашекотправился к Постной косе – дожидаться лодочника. Брат Клеопа появился вовремя,ровно в три часа, и, увидев Пелагия, очень обрадовался – не столько самомупослушнику, сколько предвкушаемому бакшишу. Сам спросил деловито:

– Ну что, нынче поплывешь или как? Рука-то всёболит. – И подмигнул.

Получил рублевик, рассказал, как вчера утромотвозил старца Илария на Окольний, как двое схимников встретили нового собрата:один молча облобызал – то есть, стало быть, ткнулся куколем в куколь, асхиигумен громко провозгласил: “Твоя суть небеса, Феогноста”

– Почему “Феогноста”? – удивился Пелагий. –Ведь святого отца зовут Иларий?

– Я и сам вначале не уразумел. Думал, Израильсовсем немощен стал, в именах путается. Это у него соскитников так звали,Феогност и Давид. Но когда отцу эконому слова схиигумена передал с этим своимрассуждением, тот меня за непочтительность разбранил и смысл растолковал.Первые-то три слова – “Твоя суть небеса” – уставные, сулящие царствие небесное,из псалома Ефамова. Так скитоначальник всегда нового схимника встречать должен.А последнее слово вольное, от себя, для монастырских ушей предназначенное. Отецэконом сказал, что старец нас извещает, кто из братии на небеса восшел. НеДавид, значит, а Феогност.

Пелагий подумал немного.

– Отче, вы ж давно лодочником. И прошлогосхимника тоже, надо полагать, на остров возили?

– На Пасху, старца Давида. А перед тем, впрошлый год на Успенье, старца Феогноста. Допрежь того старца Амфилохия, передним Геронтия… Или, погоди, Агапита? Нет, Геронтия… Много я их, заступниковнаших, переправил, всех не упомнишь.

– Так схиигумен, наверно, всякий раз новогостарца так встречал – про усопшего сообщая. Вы просто запамятовали.

– Ничего я не запамятовал! – осердился братКлеопа. – “Твоя суть небеса” помню, было. А имени после того никогда неназывал. Это уж после, по всяким околичностям проясняется, кто из отшельниковдушу Господу воротил. Для нас, живых, они все и так уж упокойники, братиейотпетые и в Прощальную часовню препровожденные. Мог бы и не говорить Израиль.Видно, скорую кончину чует, сердцем размягчел.

Поплыли на остров: Клеопа на одном весле,Пелагий на другом.

Вышел им навстречу старец Израиль, принялпривезенное, передал нарезанные со вчерашнего четки, сказал:

– Вострепета Давиду сердце его смутна.

Пелагию показалось, что последнее словосхиигумен будто бы медленнее и громче произнес и смотрел при этом не на Клеопу,а на его юного помощника, хотя поди разбери, через дырки-то.

Едва отплыли, послушник тихонько спросил:

– Что это он изрек-то? В толк не возьму.

– “Вострепета Давиду сердце его” – это простарца Давида. Видно, тот сызнова сердцем хворает. Как Давид в скитопределился, схиигумен часто стал из Первой книги Царств речения брать, где процаря Давида многое записано. Имя то же, вот и слову лишнему сбережение. Апоследнее какое было? “Смутна”? Ну, это пускай отец эконом разгадывает, у негоголова большая.

Вот и весь “синий” день. Прочие егопроисшествия и упоминать незачем – больно уж малозначительны.

* * *

Следующий день был “зеленый”. То есть несовсем зеленый, не листвяного цвета, а скорее морской волны – синяк началгустую синеву терять, бледнеть и вроде как подзеленился.

В три часа Пелагий вручил брату Клеопе дваполтинника. Поплыли.

Лодочник передал схиигумену для старца Давидалекарство. Израиль взял, подождал чего-то еще. После тяжело вздохнул и сказалнечто вовсе уж странное, впрямую глядя на рыжего монашка:

– Имеяй ухо да слышит кукулус.

– Что-что? – переспросил Пелагий, когда старецуковылял прочь.

Клеопа пожал плечами.

– “Имеяй ухо да слышит” я разобрал – из“Апокалипсиса” это, хоть и не пойму, к чему сказано, а что он в концеприсовокупил, не разобрал. “Ку-ку” какое-то. Видно, прав я был про Израиля-то,зря отец эконом меня невежей ругал. Старец-то того. – Он покрутил пальцем увиска. – Ку-ку кукареку.

Судя по напряженно сдвинутым бровям, Пелагийпридерживался иного мнения, однако спорить не стал, сказал лишь:

– Завтра снова поплывем, ладно?

– Плавай, пока тятькины рублики не перевелись.

Потом был “желтый” день – из зеленого повелокровоподтек в желтизну.

В сей день старец изрек так:

– Мироварец сими состроит смешение нонфацит.

– Опять по-птичьему, – резюмировал братКлеопа. – Скоро вовсе на говор птах небесных перейдет.

Эту нелепицу я запоминать не стану, навру отцуэконому что-нибудь.

– Погодите, отче, – встрял Пелагий. – Промироварца – это, кажется, из книги Иисуса сына Сирахова. “Мироварец” – лекарь,а “смешение” – лекарство, по-ученому микстура. Только вот к чему “нонфацит”, неведаю.

Он несколько раз повторил: “нонфацит”,“нонфацит” и умолк, никаких бесед с лодочником больше не вел. На прощаньесказал:

– До завтра.

А назавтра лицо Полины Андреевны было ужепочти совсем пристойным, лишь немножко отсвечивало бледно-палевым. Того жеоттенка был и день – мягко-солнечный, с туманной дымкой.