Выехали из ворот в той же карете, чтодоставила Полину Андреевну из пансиона. Пока ничего сказано не было.Преступница волновалась, не знала, с чего начать: то ли каяться, то лиоправдываться, то ли про дело говорить. Митрофаний же молчал со смыслом – чтобпрониклась.

Глядел в окошко на опрятные араратские улицы,одобрительно цокал языком. Заговорил неожиданно – госпожа Лисицына дажевздрогнула.

– Ну а крокодил – это что? Опять озорствокакое-нибудь?

– Грешна, отче. Обманула высокопреподобного, –смиренно призналась Полина Андреевна.

– Грешна, ох грешна, Пелагиюшка. Много деловнатворила…

Вот оно, началось. Покаянно вздохнула,потупилась.

Митрофаний же, загибая пальцы, сталперечислять все ее вины:

– Клятву преступила, данную духовному отцу,больному и даже почти что умирающему.

– Я не клялась! – быстро сказала она.

– Не лукавь. Ты мою просьбу безмолвную – вАрарат не ездить – преотлично поняла и головой кивнула, руку мне поцеловала.Это ли не клятва, змея ты вероломная?

– Змея, как есть змея, – согласилась ПолинаАндреевна.

– В недозволенные одежды вырядилась, санмонашеский осрамила. Шея вон голая, тьфу, смотреть зазорно.

Лисицына поспешно прикрыла шею платком, нопопыталась сей пункт обвинения отклонить:

– В иные времена вы сами меня на такоеблагословляли.

– А сейчас не то что благословения не дал –прямо воспретил, – отрезал Митрофаний. – Так иль не так?

– Так…

– В полицию думал на тебя заявить. И дажеоказался бы неизвинимым, не сделав этого. Деньги у пастыря похитила! Это уж такпасть – ниже некуда! На каторгу бы тебя, самое подходящее для воровки место.

Полина Андреевна не возразила – нечего было.

– И если я не объявил тебя, беглую черницу иразбойницу, в полицейский розыск на всю империю – а тебя по рыжести иконопушкам быстро бы сыскали, – то единственно из благодарности за исцеление.

– За что? – изумилась Лисицына, думая, чтоослышалась.

– Как узнал я от сестры Христины, что ты, наменя сославшись, уехала куда-то, да как понял, что ты умыслила, сразу моездоровье на поправку пошло. Устыдился я, Пелагиюшка, – тихо сказал архиерей, истало видно, что вовсе он не гневается. – Устыдился слабости своей. Что ж я,как старуха плаксивая, на постели валяюсь, докторские декокты с ложечки кушаю?Чад своих несчастных в беде бросил, всё на женские плечи свалил. И так мнестыдно сделалось, что я уж на второй день садиться стал, на четвертый пошел, напятый маленько в коляске по городу прокатился, а на восьмой засобирался вдорогу – сюда, к вам. Профессор Шмидт, который меня из Питера хоронить ехал,говорит, что отродясь не видал такого скорого выздоровления от надорваниясердечной мышцы. Уехал профессор в столицу, очень собой гордый. Теперь ему завизиты и консультации станут еще больше денег платить. А вылечила меня ты, неон.

Всхлипнув, Полина Андреевна облобызалапреосвященному худую белую руку. Он же поцеловал ее в пробор.

– Ишь, напарфюмилась-то, – проворчал епископ,уже не прикидываясь сердитым. – Ладно, о деле говори.

Лисицына достала из-за пазухи письмо,протянула.

– Лучше прочтите. Тут всё самое главное.Каждый вечер приписывала. Короче и ясней выйдет, чем рассказывать. Или хотитесловами?

Митрофаний надел пенсне.

– Дай прочту. Чего не пойму – спрошу.

Со всеми накопившимися чуть не за целую неделюприписками письмо было длинное, мало не на десяток страниц. Строчки кое-гдеподмокли, расплылись.

Карета остановилась. Возница-монах, снявколпак, спросил:

– Куда прикажете? Из города выехали.

– В лечебницу доктора Коровина, – сказалаПолина Андреевна вполголоса, чтобы не мешать читающему.

Покатили дальше.

Она жалостно рассматривала перемены в обликевладыки, вызванные недугом. Ох, рано он встал с постели. Как бы снова беды невышло. Но, с другой стороны, лежать в бездействии ему только хуже бы было.

В одном месте преосвященный вскрикнул, как отболи. Она догадалась: про Алешу прочел.

Наконец, владыка отложил листки, хмурозадумался. Спрашивать ни о чем не спрашивал – видно, толково было изложено.

Пробормотал:

– А я-то, старик ненадобный, пилюли глотал даходить учился… Ох, стыдно.

Полине Андреевне не терпелось поговорить оделе.

– Мне, владыко, загадочные речения старцаИзраиля покою не дают. Там ведь что выходит-то…

– Погоди ты со своими загадками, – отмахнулсяМитрофаний. – Про это после потолкуем. Сначала главное: Матюшу видеть хочу.Что, плох?

– Плох.

– Очень плох, – подтвердил доктор Коровин. – Скаждым днем достучаться до него все труднее. Энтропоз прогрессирует. День отодня больной делается все более вялым и пассивным. Ночные галлюцинациипрекратились, но я вижу в этом не улучшение, а ухудшение: психика уже ненуждается в возбуждениях, Бердичевский утратил способность испытывать такиесильные чувства, как страх, у него ослабился инстинкт самосохранения. Вчера япровел опыт: велел не приносить ему пищи, пока не попросит сам. Не попросил.Так весь день и просидел голодный… Он перестает узнавать людей, если не виделих со вчерашнего дня. Единственный, кому удавалось хоть как-то втянуть его всвязный разговор, – сосед, Лямпе, но тот тоже субъект специфический и не мастеркрасноречия – Полина Андреевна видела, знает. Весь мой опыт подсказывает, чтодальше будет только хуже. Если хотите, можете забрать у меня больного, но дажев наимоднейшей швейцарской клинике, хоть у самого Швангера, результат будет тотже. Увы, современная психиатрия в подобных случаях беспомощна.

Втроем – доктор, епископ и Лисицына – онивошли в коттедж № 7. Заглянули в спальню. Две пустые кровати – одна,Бердичевского, скомканная, вторая аккуратно застеленная.

Вошли в лабораторию. Несмотря на день, шторызадвинуты, свет не горит. Тихо.

Над спинкой кресла торчала лысеющая макушкаМатвея Бенционовича, в прежние времена всегда прикрытая виртуозным зачесом, атеперь беззащитная, голая. На звук шагов больной не обернулся.