Пелагию так не терпелось поскорей на Окольний,что он всё частил веслом, загребал сильней нужного, из-за чего лодкузаворачивало носом. В конце концов за бестолковое усердие получил от братаКлеопы подзатыльник и пыл поумерил.

Схиигумен ждал на берегу. Про микстуруПелагий, похоже, угадал верно – старец взял бутылочку и кивнул. А сказалпослушнику вот что:

– Не печалися здрав есть монакум. Монашеккивнул, будто именно эти слова и ожидал услышать.

– Ну, слава Господу, вроде болящему получшало,– говорил на обратном пути Клеопа. – Ишь как Давида-то обозвал – “монахум”.Чудит святой старец… Что завтра-то, придешь? – спросил лодочник у странномолчаливого нынче отрока.

Тот как не слышал.

Это, стало быть, было в “бледно-палевый” день,а потом настал день последний, когда всё закончилось.

Столько в этот последний день всякогопроизошло, что помогай Господь не сбиться и ничего не упустить.

Начнем обстоятельно, прямо с утра.

В девятом часу, когда еще толком не рассвело,с озера донесся протяжный гудок – это прибыл из Синеозерска пароход “СвятойВасилиск”, с новым капитаном, из наемных. Госпожа Лисицына к этому времени ужепопила кофей и сидела перед зеркалом, с удовольствием разглядывая своесовершенно чистое лицо. Повернется то так, то этак, всё не нарадуется.Пароходный гудок она слышала, но значения не придала.

А зря.

После унылого, раскатистого сигнала миновалкакой час, ну, может, чуть больше, и в комнату к Полине Андреевне, которая заэто время успела позавтракать, одеться и уже готовилась ехать навещатьБердичевского, постучал монах, келейник архимандрита Виталия.

– Высокопреподобный отец настоятель просит васк нему пожаловать, – поклонился чернец и вежливо, но непреклонно присовокупил.– Сей же час. Карета ждет.

На вопросы удивленной богомолицы отвечалуклончиво. Можно сказать, вовсе не отвечал – так, одними междометиями. Но повиду посланца Лисицына предположила, что в монастыре стряслось что-нибудьнеобычайное.

Не хочет говорить – не нужно.

Поколебавшись, брать ли с собой саквояж, всеже оставила. Ехать в монастырь с оружием смертоубийства сочла кощунством. Вубережение от любопытной прислуги замотала револьвер в кружевные панталончики изасунула на самое дно. Поможет ли, нет – Бог весть.

Доехали быстро, в десять минут.

Выйдя из экипажа и оглядев монастырский двор,Полина Андреевна удостоверилась: точно, стряслось.

Монахи не ходили степенно, уточкой, как вобыкновенное время, а бегали. Кто мел и без того чистую мостовую, кто тащилкуда-то перины и подушки, а удивительнее всего было видеть, как в соборнуюцерковь протрусили, подобрав рясы, певчие архимандритова хора во главе спузатым и важным регентом.

Что за чудеса!

Провожатый повел даму не в настоятельскиепалаты, а в архиерейские, которые предназначались для наиважнейших гостей и вобычное время пустовали. Тут в сердце Полины Андреевны что-то шевельнулось,некоторое предчувствие, но сразу же было подавлено как несбыточное и чреватоеразочарованием.

А все ж таки оно не обмануло!

В трапезной солнце светило из окон в лицовошедшей и в спины сидящим за длинным, накрытым белой скатертью столом, поэтомупоначалу Лисицына увидела лишь контуры нескольких мужей, пребывающих в чиннойнеподвижности. Почтительно поклонилась с порога и вдруг слышит голос отцаВиталия:

– Вот, владыко, та самая особа, которую вамугодно было видеть.

Полина Андреевна быстро вытащила из футляраочки, прищурилась и ахнула. На почетном месте, в окружении монастырскогоначальства, сидел Митрофаний – живой, здоровый, разве что немножко осунувшийсяи бледный.

Архиерей осмотрел “московскую дворянку” сголовы до ног взглядом, не предвещавшим хорошего, пожевал губами. Неблагословил, даже не кивнул.

– Пускай с нами откушает, я с ней послепоговорю.

И повернулся к настоятелю, продолживпрерванную беседу.

Лисицына села на самый край ни жива ни мертва– и от радости, и, конечно, от страха. Отметила, что седины в бородепреосвященного стало больше, что щеки запали, а пальцы сделались тонки и слегкаподрагивают, чего раньше не водилось. Вздохнула.

Брови епископа сурово похаживали вверх-вниз.Понятно было, что гневается, но сильно ли – на глаз не определялось. Уж ПолинаАндреевна смотрела-смотрела на своего духовного отца молящим взором, новнимания так и не удостоилась. Заключила: гневается сильно.

Снова вздохнула, но менее горько, чем в первыйраз. Стала слушать, о чем говорят архиерей и настоятель.

Беседа была отвлеченная, о богоспасаемойобщине.

– Я в своих действиях, ваше преосвященство,придерживаюсь убеждения, что монах должен быть как мертвец среди живущих.Неустанные труды во благо общины да молитвы – вот его бытование, и большеничего не надобно, – говорил Виталий, видно, отвечая на некий вопрос или, можетбыть, упрек. – Оттого я с братией строг и воли ей не даю. Когда постригпринимали, они сами от своей воли отказались, во славу Божию.

– А я с вашим высокопреподобием согласиться немогу, – живо ответил Митрофаний. – По-моему, монах должен быть живее любогомирянина, ибо он-то и живет настоящей, то есть духовной жизнью. И вы к своимподопечным должны с почтением относиться, ибо каждый из них – обладательвозвышенной души. А у вас их в темницу сажают, голодом морят, да еще, говорят,по мордасам прикладывают. – Здесь владыка метнул взгляд на дородного инока, чтосидел справа от архимандрита – Полина Андреевна знала, что это грозный отецТриадий, монастырский келарь. – Такое рукоприкладство я попустить не могу.

– Монахи – они как дети, – возразилнастоятель. – Ибо оторваны от обычных земных забот. Мнительны, суелюбопытны,невоздержанны на язык. Многие сызмальства в обительских стенах спасаются, так вдуше дитятями и остались. С ними без отеческой строгости невозможно.

Преосвященный сдержанно заметил: